Сквозь ад за Гитлера

Кто-то из нашего вагона напомнил, что именно здесь, в Глейвице, в 1939 году и произошло то, что положило начало войне. Дескать, польские солдаты незаконно пересекли границу рейха, захватили радиостанцию Глейвица и стали выкрикивать в эфир провокационные призывы. Их, конечно, вскоре уничтожили. Слушая это, все тот же бывший докер из Гамбурга в присущей ему ироничной манере заметил, что все до единого эти польские солдаты были перебиты во время подавления их акции и что Гитлер с помощью Йозефа Геббельса воспользовался этим инцидентом как поводом для объявления войны Польше. «Ну, что тут удивительного? — вмешался один солдат помоложе. — Ну, перестреляли их, так им и надо!», мол, пусть это послужит примером всем, кто задумает на рейх поднять оружие.

— Все так, — ответил докер, — но вот что удивительно — никого ведь не оставили в живых и не дали возможность объясниться людям, чтобы те смогли понять, кто есть кто.

— Что значит «понять, кто есть кто»?

— А то, что у нас в Гамбурге поговаривали, что это были никакие не поляки, а немцы, которых люди из СС вытащили из концлагеря, напялили на них польскую форму, привезли в Глейвиц и велели организовать «нападение» на радиостанцию и зачитать в эфир «обращение к польскому народу». А после их всех эсэсовцы же и расстреляли.

После этих слов даже завзятые картежники, прекратив играть, с нескрываемым любопытством стали смотреть на беседовавших. Все мгновенно сообразили, что разговор зашел в опасное русло. Кто-то предположил, что вся эта история, скорее всего, выдумка Би-би-си, направленная на подрыв нашего боевого духа. Как только прозвучало название британской радиостанции, беседа оборвалась — все мы прекрасно знали, что полагается за прослушивание вражеских передач, да еще в военное время, — смертная казна. Докер не предпринимал попыток возобновить беседу и, посасывая трубочку, с самым беспечным видом глазел в окно.

Я не сомневаюсь, что большинство из нас просто желали поиграть в «более информированных». И я, да и отец мой тоже страдали этой болезнью. Так, еще дома однажды я узнал из передачи Би-би-си о высадке наших десантников на остров Крит. Радио рейха сообщило об этом лишь несколько дней спустя. Как мне тогда хотелось похвастаться этим перед своими товарищами! Наверняка и им тоже передо мной.

Мы двигались в направлении Лемберга[8]. Повсюду царило запустение как следствие плохой организации. Не зря тогда вошло в обиход выражение «порядок по-польски», служившее для обозначения разрухи, грязи и дезорганизации. Любой визит в Польшу, и в частности во Львов, мог только укрепить расовые предрассудки. Германские железные дороги, или «рейхсбан», в этом городе заканчивались, от Лемберга дальше на Восток вели недавно созданные Восточные железные дороги, или «Остбан». Нам выложили кучу жутких историй о партизанах-коммунистах, почти ежедневно подрывавших железнодорожные пути на Восток. Наш состав перегнали на запасной путь позади станции, где он оставался в течение нескольких дней. В те дни мы мало-помалу переставали верить в бодрые сводки с Восточного фронта, поскольку своими глазами видели составы, прибывавшие оттуда. Мы наблюдали транспорты раненых солдат, возвращающихся в рейх; один из них стоял вплотную к нашему, и мы имели возможность поговорить с солдатами. Те рассказали нам и о страшных морозах, и о тяжелейших условиях, в которых приходилось воевать, и об уроках, преподанных вермахту Красной Армией. Все это несколько умерило наш безудержный оптимизм.

К тому времени мы пробыли в пути около двух недель, но именно в Лемберге впервые мы получили разрешение сходить в город. Несмотря на возможность размяться после двухнедельного безвылазного пребывания в вагоне, город произвел на нас угнетающее впечатление. Повсюду царила страшная бедность, нищета. Нам не требовалось объяснять, что местные жители в буквальном смысле слова голодали. Повсюду на улицах были заметны патрули СС, полевой жандармерии и местной полиции из поляков. Собиравшиеся даже в мелкие группы люди немедленно разгонялись. Дети, с осунувшимися лицами и ввалившимися глазами, часто одетые в лохмотья, выпрашивали у нас хлеб. Хлеба у нас с собой, разумеется, не было, к тому же перед выходом в город нас инструктировали, что это, мол, дети врага, к которым мы не имеем права проявлять сочувствие. Но даже невзирая на запреты, кое-кому из нас было очень трудно воздерживаться от проявления сочувствия, в особенности тем, кто, несмотря ни на что, продолжал руководствоваться заложенными в нас основами христианской морали.