Сквозь ад за Гитлера

Настроение было лучше некуда. Любая задержка воспринималась как лишний день вдали от передовой: мы ехали домой — вот что было главным и решающим. Большинство из нас не видело Германии как минимум год, и все разговоры были о наших любимых и о том, что мы первым делом сделаем, оказавшись в родных стенах. Все мы старались не думать о том, что это всего лишь месяц или четыре недели, которые пролетят незаметно, и нам снова предстоит возвращение на фронт. Мы жили настоящим и ближайшим будущим. Хотя все купе были забиты до отказа, никто не хныкал по поводу нехватки места даже ночью. Повторяю, наш настрой сводился к следующему: сегодня есть сегодня, а завтра будет завтра. Весь офицерский состав ехал в вагонах второго класса, куда менее переполненных, а от полковника и выше — по два человека в купе, а иногда поодиночке, их денщики размещались все вместе.

Когда мы пересекли румынскую границу в районе Яссы, каждый из нас получил большой пакет («пакет от фюрера»), копченая колбаса и другие деликатесы, произведенные на оккупированных территориях. Уж кому-кому, а нам было хорошо известно, как голодали русские, но я сильно сомневаюсь, что это вызывало у нас укоры совести от сознания того, что мы отбираем от них последний кусок. В конце концов, от нас ведь постоянно требовали проявления твердости во всем.

В Бухарест мы прибыли прекрасным солнечным утром; наш комендант эшелона скрипучим голосом через громкоговоритель объявил, что здесь нам предстоит пересадка и что поезд на Вену отходит от другой платформы через двенадцать часов. Но вышло так, что в Бухаресте мы задержались не на полсуток, как было объявлено, а дня на два. В мгновение ока мы организовали «помещение для сна» прямо на платформе, и поскольку все боялись пропустить поезд в Германию, который мог подойти в любую минуту, никто не отваживался сбегать в город.

Если судить по вокзалу, создавалось впечатление, что местные жители существуют в условиях страшной несвободы. Странно, что мы усмотрели это в Румынии, но не у себя на родине. И здесь, как и у нас на родине, на всем лежала печать милитаризации. Повсюду мелькали люди в военной форме, военные и полиция (сотрудники которой нередко появлялись и в штатском) вели себя беспардонно, высокомерно, повсюду проверяли документы, и те, у кого их проверяли, выглядели испуганными. Вообще здешние люди выглядели забитыми, да и были таковыми. Но вот спрашивать документы у нас, немецких солдат, они не решались, в противном случае мы бы взбунтовались.

Вдруг на площади перед вокзалом собралась толпа. Что-то произошло. Вскоре выяснилось, что у одного немецкого офицера похитили весь багаж, отставив лишь оружие. Оказывается, он сидел на своем чемодане, рассчитывая, что из-под него багаж уже не вытащат, и незаметно для себя придремал. С его стороны это было легкомыслием, ибо никак нельзя было недооценивать изобретательность румынских воров. Когда он проснулся, выяснилось, что какой-то ловкач острым ножом взрезал кожаный чемодан и выгреб содержимое. «Слаще злорадства нет ничего на свете», — утверждает старая немецкая поговорка, и только немногие из нас сумели подавить злорадную улыбку, выслушав эту историю, мы явно не были склонны проявлять сочувствие к представителям нашего офицерского состава. Пострадавший тут же обратился к представителям румынской «сигуранцы», те сочувственно покивали, после чего перебросились парой слов со станционными уборщиками, но никто ничего не мог сказать. Когда наш поезд, пыхтя и изрыгая облака дыма, стал подходить к платформе, его приветствовали ликующими криками.

Потом мы потащились дальше через Будапешт, Вену и Прагу, созерцая из окон вагона живописные пейзажи. Чем ближе мы подъезжали к дому, тем больше серьезнели лица — нас волновала предстоящая встреча с родными и близкими. Мне представляется, что, высказывая тогда мнение о том, что, дескать, эта поездка из России через Румынию, Венгрию и бывшую Чехословакию была своего рода постепенным приобщением нас к цивилизации, от которой мы успели отвыкнуть, то это следует приписать глубоко укоренившемуся в нас чувству ложного превосходства над представителями других наций. И когда мы пересекли границу Германии южнее Дрездена, нашей радости не было предела. Я не могу понять, почему для всех нас стало неожиданностью увидеть и у себя дома все те же лица, отмеченные печатью военных невзгод. Казалось, на нас вообще никто не смотрит, а когда мы попытались привлечь их внимание громкими криками, люди всем своим видом показывали, что лучше бы нам заткнуться и помалкивать в тряпочку.