Сквозь игольное ушко (сборник)

Открывая машину, Венька заметил, как сильно дрожат у него руки. Заметила это и Маринка – но истолковала по-своему. Мышкой проскользнула на заднее сиденье и притихла. Веня, вдохновленный желанной автохалявой, сразу предложил:

– А давай к твоим заедем?

Тогда еще ему не было известно, что Маринке запретили иметь детей. Неожиданная, детская, улыбка радости на ее лице решила вопрос окончательно. Выехали за территорию больницы, на Енисейскую улицу, и пролетели по северо-востоку до проспекта Мира – благо в воскресенье не было обычных пробок! Вот и все, что запомнил Малышев. Хотя – нет. Задержалась в памяти еще одна деталь: как сам он, стараясь глядеть на дорогу, своими похмельными ручонками передает Маринке подарок. Как Маринка принимает коробки со счастливой улыбкой и как от неосторожного движения соскальзывает к ногам ее еще один подарок: чешская дамская сумочка из бежевой замши, такая, о какой раньше Маринка и не мечтала. Ручной работы, с барельефом мягких бежевых роз на внешней стороне, с золоченой звонкой защелкой – по типу клатча, но большего размера. Сумочка запомнилась оттого, что позже, когда вещи жены привезли ему «на опознание», именно на этих замшевых розах запеклись бурые пятна крови. Сама сумочка, правда, порвалась…

Случилось это, как выяснилось позже, рядом с проспектом Мира, 108. Какие-то лихачи, стараясь вырваться вперед из общего потока, оказались на встречной и ухнули в машину Малышева – в лобовую.

Глава 7. Не введи нас во искушение

Очнулся Венька в самом настоящем потустороннем мире, в аду. Сказалось, видимо, шоковое состояние – боли он не чувствовал, а все окружающее воспринимал отчасти как сон. Жалеть себя, думать о судьбе Маринки – не получалось. И страха не было. Он лежал в реанимации – голый, под белой больничной простыней, ниже пояса заляпанной красным. Впрочем, здесь, в реанимации, все лежали голышом – и женщины, и мужчины – под такими же казенными простынями – и словно бы не замечали этого. Ужас и смятение царили в палате. Какой-то сумеречный, подслеповатый свет, подкрашенный разведенной кровью, затягивал все пространство, как отравленная вода в аквариуме. А доставленные со «Скорой» корчились, как полудохлые рыбы, на жестких железных койках.

Как попадали в палату раздетые люди – никто из ее «обитателей» не видел, и это тоже казалось обычным, точно это души спускались в чистилище или на круги ада, по Данте. И все попавшие, как большие рыбы, бессильно бились в ядовитом мареве. Напротив Веньки лежала тетушка, синеватая и жесткая, как неживая, – только пальцы, вцепившиеся в простыню у горла, побелели от усилия. А чуть дальше – молодой парень, не обращая ни на кого внимания, рвался из привязи на кровати, корчился, запрокинув голову, пускал пену изо рта. На третьей койке, сбросив простыню, валялся старик – со вздутым животом и узловатыми венами на тощих ногах. Лицо его не имело возраста и походило на синюшную маску без глаз и губ. Его тоже можно было принять за труп, но старик дышал; вернее, страшно хрипел разбитой грудью.

А рядом с Венькой лежала молодая женщина. Скорчившись, она комкала на животе простыню в бурых потеках и все время стонала, точнее, выла – то напрягаясь до крика, то прерываясь до скрежета зубовного. Рот ее наполняла бурая слюна, и она тяжело сплевывала ее прямо на кровать, на голую грудь, будто ее зубы во рту крошились в кровавую кашу. И все эти люди тонули в запахе и звуке человеческого страдания, несовместимого с жизнью, вырывавшего их из больничного покоя и из существования – туда, на дно, на самое дно… «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Так, кажется, у Данте?

На следующий день Веньку навестили мать и тетка. Мать сказала, что с ними связался тот самый Венькин друг, хозяин машины, и заверил: претензий никаких. А тетка, злорадно оглядываясь по сторонам и поджимая губы, настырно интересовалась: не знает ли он, что с Мариной?

Мать каждый раз прерывала эти вопросы. И это, конечно, насторожило бы Веньку, будь он в другой ситуации. А тут сестры выпроводили визитерш буквально через пару минут. И срочно принялись готовить Малышева к операции.

Времени для клизм не оставалось – вывели только перекисью бурые потеки ниже пояса да ловко и быстро выбрили пах и ноги. Веньку, еще не отошедшего от шока, погрузили на каталку и повезли в операционную. Последнее, что запомнилось Малышеву, – резкий ярчайший свет больших ламп прямо в глаза. Привязали руки и ноги, поставили капельницу с наркозом. Прохладная жидкость стала поступать в вену, лампы расплылись – и все исчезло разом.