Сквозь ночь

Стоит потратить немного времени, чтобы посмотреть, как из шлепка мягкой глины рождается кувшинчик. Сперва мастер приблизит к глине деревянный шаблон; на вращающемся кругу возникнет стройная форма. Другой шаблон поможет опростать внутренность будущего кувшинчика. Все как будто готово. Но не торопитесь. Отложив шаблоны, мастер придаст кувшинчику еще кое-что от своей руки. Вы так и не уловите, что именно, — круг вращается быстро, у искусства свои тайны.

На снятый с круга кувшинчик наносят стеком импровизированный углубленный узор, затем его сушат, зачищают шкуркой, промасливают и полируют накрепленным к концу деревянной палочки голубоватым гладким агатом. Почему именно агатом — никто вам не объяснит. Так принято издавна.

Потом кувшинчик отправится на обжиг, и выйдет он из печи либо матово-черным, либо серо-серебряным, либо коричнево-зеленоватым в радужных потеках поливы, либо еще каким-нибудь — это уж как наколдует мастер. И будет он звенящим и необычайно легким — таковы здешние глины. И вы, привезя такой кувшинчик, «чинчилу», домой, станете каждодневно им любоваться и огорчитесь безмерно, если кто-нибудь по неосторожности разобьет его. Ползая по полу, вы будете собирать осколки, провозитесь бог знает сколько времени, чтобы склеить, хоть и цена-то кувшинчику всего полтора рубля. Но вы-то знаете, что второго такого не будет.

В мастерской академии работают несколько художников-керамистов, недавно окончивших факультет декоративно-прикладного искусства.

Керамикой академия стала заниматься еще в 1927 году по инициативе Якова Николадзе. Он не только любил керамику и ценил как скульптор ее неиспользованные возможности. И не только заботился о сохранении древних народных промыслов. Настоящий художник, он еще понимал, что такие пустяки, как хорошая ваза или кувшинчик, играют в жизни человека кое-какую роль.

Не все, однако, были с этим согласны. Вот что пишет Н. Джаши в книге «Грузинская советская архитектура» (издана в Тбилиси в 1956 году):

«Прикрываясь «левыми фразами», формалисты всех оттенков трубили о слиянии искусства с производством, низводили художника до роли ремесленника, деятеля предметов повседневного обихода. Советский человек с его материальными и культурными потребностями у них бесследно исчезал из поля зрения. Под влиянием этих «течений» в январе 1928 года в учебный план старших курсов всех факультетов Академии художеств вводится курс социологии искусства (Ах ты грех какой! — Л. В.); летом того же года на страницах местной печати развернулась дискуссия по вопросу о реформе Академии художеств Грузии. Особенно острый характер дискуссия принимает в 1929 году, когда формалистам, под прикрытием фраз о реконструкции народного хозяйства на социалистических началах, удается временно привлечь на свою сторону часть творческой интеллигенции…»

Ох, как дорого мы расплачиваемся за конъюнктурную болтовню, за подмену здравого смысла стальными инвективами, за шаманское камланье иных кандидатов и докторов от искусства! Пойти бы им в энтомологи, там дело проще: поймал бабочку, дал понюхать чего надо, наколол на булавку, Приткнул на место, ярлычок подклеил — и баста…

К середине тридцатых годов охранители «высокого искусства» накрепко пришпилили «низводителей», «делателей предметов повседневного обихода» — и вот результат: подготовка специалистов в Области декоративно-прикладного искусства и промышленной эстетики была по всей стране сведена едва ли не к нулю.

Пожалуй, если бы поинтересоваться вовремя социологией, а заодно и историей, то прояснилось бы, что в периоды действительного расцвета искусств не существовало высоколобого белоручничества. Деление на «высокое» и «низкое» искусство произошло ведь от имущественно-классового разделения, оно лишь выражает социальное неравенство; оно есть продукт рыночных, торгашеских отношений. Но к чему социология энтомологам? Им — лишь бы пришпилить.