Сквозь огонь и лёд

Они пригласили ещё на суд офицерской чести генерала Дубовицкого, интенданта штабс-капитана Мазаровича и подполковника Глебова и все вместе направились к дому станичного атамана, где их ждали генерал-полковник Боровский, провинившийся прапорщик и хозяин петуха, которого с трудом удалось найти. А перед самым домом у Зимина почти оторвался каблук на правом сапоге. Полковник разразился таким отборным матом, вытаскивая из глины сапог, что генерал Дубовицкий, усмехнувшись, сказал:

– Сразу видно – фронтовик.

– Да сапог-то почти новый, ваше превосходительство, ему и двух лет нет, – ругался Зимин.

Накрапывал дождь.

Они вошли в дом и расположились на скамейках у окон, напротив их на табуретки, закутавшись в шинель и надвинув фуражку на глаза, сидел провинившийся прапорщик. У двери переминался с ноги на ногу хозяин петуха.

Генерал-лейтенант зачитал приказ командующего армией, развёл руками и сказал:

– Ну, что ж? Давайте разбираться, господа.

Господа заёрзали на своих скамейках. Самым старым из них был генерал Дубовицкий, ему пятьдесят один год, весь седой. Боровскому – сорок один, двоим чуть за тридцать, остальным гораздо меньше тридцати. Прапорщик для них свой. Грабили местное население в основном люди случайные, затесавшиеся в ряды добровольцев да морячки из морской роты капитана второго ранга Потёмкина, заражённые вирусом анархии, оставшиеся без своего командира, но это быстро пресекли.

Тому, кто идёт умирать за правое дело не до грабежей.

– Нет, это не дело, господа, – сказал полковник Зимин, – из-за какой-то птицы лишимся такого геройского прапорщика? К нам, что? Пополнение прибыло? Что-то я не заметил. Вы что, Александр Александрович, действительно хотите повесить прапорщика де Боде?

– Нет, Виктор Витальевич, у меня приказ Лавра Георгиевича разобраться в этом деле. И, если виновен, наказать. А как наказать – будем решать.

– Да за что наказывать? – сказал штабс-капитан Мазарович. – Девчонка же совсем. Даже если и виновата – простить.

– Я не девчонка! – зло, со слезами в голосе, вскочив со своего места, выкрикнул прапорщик.

– Хорошо, Софья Николаевна, – согласился Мазарович, – барышня, но это сути дела не меняет.

– Я офицер!

– Вы офицер, Софья Николаевна, – успокоил её Боровский, – с этим никто не спорит. Сядьте, прапорщик.

Софья подчинилась, села на свой табурет.

– И хороший офицер, я вам доложу, – сказал подполковник Глебов.

– От хорошего корня, хороший росток! – согласился с ним генерал Дубовицкий. – Мы с вашим батюшкой, Софья Николаевна, не один пуд соли съели. Где он сейчас?

– В Крыму, в нашем поместье.

– А вот с другим вашим родственником, Августином Климентьевичем, воевали вместе. Царство ему небесное, погиб смертью храбрых в пятнадцатом, не дожил до этого бардака.

– И живые будут завидовать мёртвым, – вздохнул Глебов.

– Бабы на войну пошли! – сказал с досадой сотник Абрамов. – Чую эта кутерьма добром не кончиться. Кровушки прольётся море! Народу много погинет! Кто же рожать-то будет, если и бабы в эту кашу влезут, под пули пойдут?

– Да, это конечно, дурость Керенского создавать женские батальоны, – сказал Дубовицкий. – С тем же батальоном Бочкарёвой. Создали для поднятия духа армии! Разве этим можно поднять дух армии?

– Женщины хорошо себя показали на фронте! – горячо возразила Софья.

– Не хочу вас огорчать, Софья Николаевна, но не всегда и не везде. Женщина по природе своей не приспособлена к этой крови, грязи, бойне. Хотя есть исключения. Вы, например.

– Да, – поддержал его Зимин, – под Ряжской. Вот думал: «Всё, пропали!» Наши цепи отходят, за явным преимуществом большевиков. А тут, Софья Николаевна, матерком на бегущих солдат. Те остановились в недоумении, а потом заржали. И со смехов пошли в атаку. Так нас обложила, что у нас было только два выхода. Или застрелится от стыда или пойти в атаку. И пошли, и красных отбросили!

– Она такая, – подхватил юнкер Петровский, – ещё в Москве в конце октября прошлого года на Зубовском бульваре убили пулемётчика, Кольку Игнатьева, нашего, с Алексеевского училища. Красные к пулемёту никого не подпускали. Стреляли. Наши юнкера опасались. А она вышла, легла к пулемёту и отогнала этих красногвардейцев.

– А что удивительного? – сказал Дубовицкий. – Женщины сами дают жизнь, поэтому смерти не бояться.

– Это не я, – подал голос прапорщик. – Я у Никитских ворот была на крыше театра «Унион» почти всю неделю боёв. А это Таня Бархаш была. Наша, с Александровского училища.

– Она здесь? В армии?

– Нет, на Кубани. Дойдём – увидимся.

– Это разумеется.

– Вы правы, генерал, – сказал сотник Абрамов. – Никак не могу привыкнуть, что женщина может умереть. Тем более молодая. Хотя сколько их мёртвых повидал! Она жизнь должна давать! Как она может умереть? Ну, ладно, лет в восемьдесят.

– А сколько вам лет, Софья Николаевна? – спросил Дубовицкий, – извините за бестактный вопрос.

– Двадцать один.

– Ага. Значить вам будет восемьдесят лет в семьдесят седьмом году? Что, интересно тогда будет?

– Нас с вами не будет! – вздохнул сотник. – А вы живите, Софья Николаевна. По возможности до девяносто седьмого года.

Софья улыбнулась.