Сквозь страх

Возвеличивать же, поднимать бедность на политический пьедестал, как идеал образа жизни, и, соответственно, по этому признаку выдвигать бедняков на руководящие посты государства лишь за то, что они ничего не имеют вследствие нехватки мозгов, трудолюбия, целеустремленности или здоровья, — такой же абсурд, как и осуждать богатство, а его законных обладателей, наживших все своим трудом и талантом, — стирать с лица земли. В этом случае вчерашние бедняки, пользуясь классовой протекцией, займут государственные посты и сами станут богачами. Стало быть, наступит и их черед идти под гильотину класса.

«Вожди, — продолжал оратор, — это возведенные неистовствующей толпой в ранг земных богов оголтелые фанатики-фарисеи или шаманы-авантюристы. А их ближайшее окружение — это полубоги-архангелы, ибо им всегда и все обязаны беспрекословно подчиняться с вожделенным трепетом, дабы не быть зарубленным без суда и следствия благородным классовым топором или умерщвленным священной пулей под наркотически дурманящие звуки идейно-политических фанфар. Иначе говоря, у вождей всех мастей одно лицо — бешеное неистовство в стремлении к власти, свирепая жестокость и полное безрассудство в оценке стратегии развития общества и всего человечества».

— Господа! — иерихонской трубой звучал голос приват-доцента. — Прекрасные, но несбыточные мысли, витающие в голове одного человека, это — МЕЧТЫ. А те же мысли, объединяющие группы людей в политическую партию, это — сумасбродство, ПОЛИТИЧЕСКИЙ БЛУД. Именно этим и страдают хронически большевики. Ведь их программа построения будущего общества — это утопия, сладостная сказка.

Рассуждения Измайлова прервал вопрос Василия Николаевича.

— …Кабы знал… кого спасаешь… помог бы мне бежать?..

— По мне без разницы. Я не переношу жестокость. Через это мне ох как перепадало! Били самого, чтоб не встревал в людские мордобои. С годами меньше этим делом стал грешить. Но все равно часто не выдерживаю и влезаю. По правде говоря, и борьбой японской занимался из-за этого. Вот такие дела… И вообще, не терплю несправедливости. Ведь несправедливость — это пожар, выжигающий дотла даже самые глубокие дружеские чувства. Несправедливость — это яд, причем настолько сильный, что в конце концов насмерть отравляет даже близость кровного родства. Несправедливость в любви, к говорил мой учитель, это духовный садизм, который оставляет глубокую рану в сердце любящего человека. Несправедливость если и имеет цвет, то всегда один — черный. Несправедливость если и имеет цель в жизни, то только одну: сеять зло, приносить слезы.

— …Это ты, Шамиль, очень здорово сказал… Вот и мы… большевики, за справедливость…

Измайлов был еще в том возрасте, когда ему казалось, что всякий кто хорошо говорит, — говорит правду, раскрывает истину. И ему был трудно разобраться в этой политической борьбе, но еще труднее — в политических теориях разных партий. Но видя, как плох его собеседник-большевик, какие он испытывает страдания, он не стал пересказывать речи приват-доцента и выяснять, кто из них прав и кому верить. И когда Шамиль услышал упрек сестры Василия Николаевича: «Напрасно ты, дорогой братец, развелся со своей женой Глашечкой, иначе бы с тобой такое несчастье не произошло», — он, Измайлов, попытался хоть как-то вытеснить гнетущую атмосферу. И он произнес первую пришедшую на ум юмористическую мысль: «Мужчина женится на ангелице, живет с женскими капризами, а разводится с сущей дьяволицей. Женщина выходит замуж за принца или джентльмена, живет с эгоистом (а иногда с альфонсом-рогоносцем), а разводится с дураком или гадом ползучим».

Лицо Василия Николаевича чуть разгладилось, и, слабо махну рукой, еле проронил: «Ревность обуяла. Ревность. Будь он неладна…»

Шамиль с улыбкой заметил: «Существует три вида ревнивцев: ревнивец-маньяк, человек с больным воображением; ревнивец-дурак, тот, кто досаждает своей жене понапрасну и, изводя ее придирками ревности, невольно толкает на измену; ревнивец-реалист или почвовед, изучающий почву, которая реально влияет на буйное произрастание его рогов».

Он простился с новыми своими знакомыми, когда окна комнаты начали прикрываться сизым пологом сумерек. Шамиль хотел оставить им лошадь с телегой, но они наотрез отказались.

Как только Измайлов оказался во дворе, к нему снова устремился знакомый клевачий петух.

— Никодимушка! — послышался нараспев беззаботный голос купчихи. — Ты опять за свое? Я тебе ужо задам. Будешь у меня голодным почивать.

И снова рябой петух, к удивлению юноши, мирно отступил и, похлопав крыльями, исчез в курятнике. «Что ж, эта купчиха только и присматривает за Никодимом, как за малым дитем? Хотя на то она и купчиха, чтоб спать, сладко есть да в окошко глядеть, как справляет свои петушиные обязанности ее любимец Никодим. И никаких больше забот! Во житуха!» — размышлял Измайлов, глядя на холеную женщину, с любопытством взиравшую на него.

— Куда же ты, мужичок, на ночь-то глядя? Иль некому пригреть, приголубить. А? Зашел бы чайку попить. Хозяин-то по делам в Казань подался…