Сквозь свинцовую вьюгу

— Нахальничает, бо некому, подлюке, по рылу стукнуть, — перебивает Бархотенко. — Эх, жалкую, шо наших летаков нема, а то би вин не так храбрился.

Спереди доносятся редкие выстрелы. Словно цепом бьют на току: тук-тук-тук.

— Это петеэровцы[1] палят, — тоном знатока заявляет Ягодкин. — Установили свои бандуры в небо, а что толку-то...

Бархотенко вдруг хватает ППШ и прицеливается. В общем гуле раздается легкий треск его автомата.

В воздухе тает сизое облачко дыма. А «юнкерсы» как ни в чем не бывало делают крутой разворот, готовясь к новому заходу. Бархотенко в бессильной ярости кидает автомат на дно окопа. Но в это мгновение один из бомбардировщиков окутывается пламенем и, волоча черный хвост дыма, стремительно падает.

Раздались восторженные крики: «Сбили «юнкерса»!», «Сбили!».

Остальные бомбардировщики, видимо израсходовав бомбы, ушли. И, как первый раз, снова тяжелая, непривычная тишина разлилась вокруг.

Ко мне подошел Бархотенко. Вид у него скорбный, растерянный. В глазах тоска.

— Нияк не пойму, Петрович, — сказал он. — Где же летаки наши? Где? Почему герман так лютует? — Он приблизил ко мне свое бледное лицо, голос его осекся, перешел на шепот: — А мне, поверишь ли, невмоготу. Вся душа изболелась. Ведь сюда бы летаков наших всего десятка два. Герман сразу бы стрекача дал. Кровью бы умывся, окаянный.

Как и у лейтенанта, фашисты все отняли у Бархотенко. Еще прошлым летом, в первые месяцы боя, пришла похоронная на отца: погиб смертью храбрых под Гомелем. В то суровое огненное лето Петр потерял и мать: срезало насмерть осколком фугаски. А родная Харьковщина стонет под игом гитлеровцев.

В разговор ввязался худенький беловолосый Воронцов, Голос у него хриплый, будто простуженный. Лицо желтое, нездоровое, исклеванное оспой.

— Прошлой осенью на Ленинградском мы из окружения выходили. Попали всей дивизией под Киришами в «котел». И начали фашисты нас крупнокалиберными угощать, а «мессеры» чуть брюхом кусты не задевали, из пулеметов поливали. Ад сущий! А у нас даже винтовок не хватало на каждого... Чащобой лесной, болотами шли. Еле выбрались.

— На Гитлера все военные заводы Западной Европы работают, — говорю я.

Бархотенко дико сверкает белками глаз:

— Нехай у них автоматов богато. Все равно им, фашистам, крышка. В глотку вопьемся. Перегрызем! Нема нам жизни, пока гитлеровцы по нашей земле ходить будут.

В вышине снова возникает вибрирующий звук. Эскадрильи тяжелых «юнкерсов» идут на очередную бомбежку. Мы разбегаемся по окопам. В воздухе пахнет гарью. Деревушка, находящаяся в полутора километрах от нас, окутана дымом, объята пламенем. Слева, на проселочной дороге, догорают остатки разбитого грузовика. Сумеречное небо в мутно-белесой мгле.

Первые поиски — первые выводы

Когда на каком-либо участке фронта наступало затишье, Совинформбюро сообщало, что здесь ничего существенного не произошло. Велись поиски разведчиков. Теперь я хорошо знаю, что это за поиски.

К нам прибежал связной лейтенанта.

— Дорохина к командиру роты!

Минут через десять Дорохин возвращается. Говорит официальным тоном:

— Приготовиться к выходу на боевое задание!

Вот оно начинается главное — служба разведчиков. Не сробеем, не сдрейфим ли мы при встрече с фашистами? Многие из нас только-только принимают боевое крещение, впервые в жизни будут применять оружие против человека.

В поисковую группу назначены семь человек: Давыдин, Ягодкин, Бархотенко, Файзуллин, Брук и я. Возглавляет группу старший сержант Дорохин. До выхода в поиск еще больше часа. Просматриваем автоматы и винтовки (автоматов на всех не хватает), заряжаем диски, сдаем на хранение политруку комсомольские билеты, красноармейские книжки, письма от родных.

Смотрю на ребят и за внешним спокойствием угадываю у одних тревожную озабоченность, у других — тихую грусть, третьи не в меру возбуждены и стараются казаться веселыми.

Брук говорит:

— Держу себя в руках, а все-таки сердечко ёкает. Но что поделаешь? Надо идти. Война.

Бархотенко, передавая политруку красноармейскую книжку, сказал:

— Жалкую, что не комсомолец. — Помолчав, добавил: — Если шо случится, то считайте комсомольцем. — Он торопливо что-то написал карандашом на бумаге и подал политруку.

Файзуллин идет на задание с винтовкой. Однако это ничуть не огорчает парня. Он тщательно протер свою драгунку, похлопал ладонью по гладкому ложу и сказал:

— Подстрелю фашиста не хуже, чем из автомата. Нажал крючок — и капут.

Солдаты засмеялись.

Думаю, какая же сила заставляет бойца пренебрегать смертельной опасностью, подниматься в атаку, идти вперед сквозь свинцовую вьюгу, несмотря ни на что? И отвечаю сам себе: эта сила — горячая, неугасимая любовь к матери-Родине, к священной земле предков. Родине грозит смертельная опасность, и она позвала своих сынов, благословила их на подвиг. На защиту своей страны поднялся весь народ. Кто же посмеет ослушаться зова Родины, кто посмеет остаться в стороне от великой борьбы, отказаться взять оружие! Проклят будет такой человек на веки вечные. Никогда ничем не искупит своего позора и тот, кто струсит в бою.