Сквозь свинцовую вьюгу

Лейтенант принял наше предложение. В группу захвата выделили Лыкова, Зиганшина, Даникирова и меня. За старшего — Шмельков.

Надев поверх полушубков и ватных брюк белые маскхалаты, захватив автоматы, гранаты, мы направились к своему переднему краю. Вокруг расстилалась снежная целина. Поскрипывал под валенками снег.

Передний край остался позади. Ложимся в снег и осторожно ползем вдоль темных кустов лесопосадки. Мороз, а нам жарко. Тело покрывается испариной. Ох и тяжелы эти заснеженные метры «нейтралки»!

Впереди, метрах в пятнадцати от нас, замельтешили вражеские траншеи. Горбинки брустверов отливают голубизной. Ползем затаив дыхание, часто останавливаемся. Вот наконец угадываются контуры блиндажа. У входа темный силуэт часового. Скрипнула дверь землянки. На пороге показался немец. Он что-то сказал часовому и снова нырнул внутрь.

Тишина. Лежим не шелохнувшись. На фоне блиндажа фигура часового выглядит неуклюжей и слишком громоздкой. Голова укутана каким-то черным платком, на ногах толстые эрзац-валенки. Не солдат — баба. Да, нынче мороз знатный... Уж на что мы тепло одеты, а начинаем мерзнуть. Тело постепенно остывает, и стужа начинает прохватывать до костей.

Вот оно, соревнование в выносливости. Кто лучше закален, кто более приспособлен к холоду. Немец не выдержал первым. Он затопал эрзац-валенками, подошел к стенке траншеи, повернулся к нам спиной. Этого мы как раз и ждали. Шмельков прошептал:

— Вперед!

Я и Лыков быстро наваливаемся на немца, впихиваем ему тряпку в рот. К нам спешат Шмельков вместе с Зиганшиным и Даникировым. Впятером волочим добычу. Некоторое время тишина. Но вдруг в небо взвились огни ракет. Заголосили пулеметы, — значит, гитлеровцы хватились часового. Поспешно сваливаемся в кювет. Наблюдаем, как пули взвихривают снег. К себе прибыли благополучно.

Сравнивая первые зимние поиски с поисками 1942 года, видишь, как смелее и отважнее стали действовать разведчики. Больше стало у них умения, выдержки, злости. Да и немец уже стал другим. Нет в нем былой спеси, высокомерия. Разгром под Сталинградом отрезвил многих, отравленных нацистской пропагандой. Сейчас уже не о походе за «новым жизненным пространством» мечтают фашисты, а лишь о том, как бы унести ноги из нашей страны.

Немцы выбиты из Калиновки. В хуторе из полутора десятка изб уцелело только три. На месте остальных бесформенные груды кирпича, кое-где присыпанного снегом, да угрюмо маячат, нацелившись в мутное небо, печные трубы.

Январь дохнул морозами, вздыбился лихой поземкой, вьюгами. По ночам уцелевшие хибарки до отказа забиты бойцами. Солдаты спят вповалку на полу, укрывшись шинелями, полушубками.

Лейтенант приказал мне и Зиганшину ночью пронести в расположение немцев листовки и разбросать их там. Погода словно по заказу: на «нейтралке» беснуется ветер, клубы снежной пыли слепят глаза. Уже через минуту мы словно растворились в пенистой мгле. Немцев в такую пургу из блиндажей не выгонишь. Мы беспрепятственно, не считая бешеного сопротивления ветра, доползли до немецких траншей и успешно выполнили задание.

Возвращаемся в Калиновку. Теперь вздремнуть бы часик-другой. Но где тут: в избы не втиснуться — все заполнено спящими.

Стоим, раздумывая, что делать.

— На чердак надо лезть, — говорит Ахмет. — Там солома. Спать можно.

Тут же, у завалины, отыскали лестницу, приставили ее к чердачному лазу и через несколько секунд были на верхотуре. Чердачная дверь закрывалась плотно, и на чердаке не дуло. Действительно, здесь оказалось много мягкой душистой соломы. Мы с комфортом улеглись, зарывшись в нее.

Ахмет вскоре захрапел, а я еще долго ворочался с боку на бок, невольно раздумывая о жизни солдат на войне.

Снаружи, почитай, все минус пятнадцать. Бушует вьюга — зги не видать. А мы, как поросята, зарылись в солому и храпим во всю ивановскую. Или возвращаешься с боевого задания под дождем, ноги промокли, в шинели ни одной сухой нитки. Ко сну так и клонит (всю ночь в разведке был). Подложишь под себя ветки, укроешься мокрой шинелью и спишь.

А помню, как заботились о моем здоровье на «гражданке». Жили мы в селе, в райцентре. До железнодорожной станции 35 километров. Зимой единственный транспорт — сани. Едешь в город — сколько советов, наставлений даст супруженька: не простудись, не схвати насморк, шею получше укутай, на сквозняке не стой. Оделит меня кучей всевозможных таблеток.

Сейчас об этом вспоминаешь с улыбкой. Здесь не знаешь ни насморков, ни простуды, ни аспирина — никаких аптекарских изделий. Дома на мягкой постели, бывало, часами ворочался, проклиная бессонницу. Здесь после утомительного перехода или ночного поиска засыпаешь глубоким сном на жесткой стерне.

...Заглушая свист ветра, гулко резанула пулеметная очередь. Одна, другая. Потом сразу все стихло. Видимо, окоченевший немец, стоя в траншее, стрелял для острастки. Страшно ему, горемычному вояке, в чужой стране. Кровь холодит грозное завывание русской бури.