Сквозь тернии

Мама лежала и стонала, плача от холода. Я увидел у них маленький огарок свечи. Это я подбросил им свечу и несколько коробков спичек, чтобы видеть, что они там делают. Бабушка все так же держала мамину голову на коленях и вытирала лицо какой-то тряпкой, по краю которой были видны шелковые кружева: видно, оторвала от подола. Мама показалась мне страшно маленькой и бледной.

— Кэти, любовь моя, моя единственная оставшаяся мне дочь, очнись, послушай меня… Мне надо тебе сказать, иначе я могу не успеть… Да, я сделала много ошибок. Я позволяла своему отцу мучить меня до тех пор, пока я не могла отличить правильного от неправедного, не могла уже ничего предпринять сама. Не знала, что делать. Да, я накапала мышьяк на ваши сладости, потому что думала, что вы только лишь чуть-чуть впадете в забытье, чтобы я смогла выкрасть вас одного за другим с чердака. Я не желала ничьей смерти. Клянусь, я любила вас, всех четверых. Когда я отнесла Кори в автомобиль, и там, едва я успела положить его на заднее сиденье и накрыть одеялами, он испустил последний вздох. Я была в панике. Я не знала, что мне делать. Идти в полицию я не могла — и на мне навсегда осталась эта ужасная, несмываемая вина.

Я дрожал от ее рассказа. Мама молчала, и бабушка потрясла ее:

— Кэти, дочка, очнись и послушай меня. — Мама, наконец, очнулась и с трудом пыталась сфокусировать взгляд. — Милая моя, я не думаю, что это Барт убил собаку, которую я ему подарила. Он любил Эппла. Скорее всего, это сделал Джон с целью, чтобы Барта обвинили и признали окончательно сумасшедшим. Если он планировал наше похищение, то задумал и это, чтобы полиция обвинила тоже Барта. Я думаю, что это Джон убил не только Эппла, но и любимого пуделя Джори, и моего котенка.

Барт — очень застенчивый, одинокий мальчик. Кэти, он совсем не опасен. Он очень любит подражать кому-то, представляться сильным и жестоким. Кто опасен —г-так это Джон. Он ненавидит меня. Только недавно я узнала, что если бы я не вернулась в Фоксворт Холл после смерти твоего отца, Кэти, то Джон унаследовал бы всю недвижимость и богатства Фоксворта. Отец мой так доверял Джону, как никому другому, может быть, оттого, что они так похожи. Но когда я вернулась, он вычеркнул Джона из завещания и переписал все на меня, как на единственную наследницу. Ты слушаешь, Кэти?

— Мама, это ты, мама? — спросила моя мама слабым детским голоском. — Мама, отчего ты никогда не глядела на наших близнецов, когда приходила навещать нас? Почему ты так и не заметила, что они совсем не растут? Ты нарочно не видела их? Ты не хотела их видеть, чтобы не думать о своей вине?

— Ах, Кэти! — воскликнула бабушка. — Если бы ты знала, как больно после всего пережитого слышать от тебя эти слова! Наверное, я так провинилась перед вами с Крисом, что вы никогда не откажетесь от своих детских воспоминаний. Ничего удивительного, что вы с Крисом живете вместе… ах, я так виновата… Мне так больно, что лучше бы я умерла!

Правда, через минуту она уже кончила причитать и снова приступила к рассказу о том, что ее мучило.

— Даже если ты сейчас в жару и бреду, постарайся послушать. Я должна тебе это сказать, пока я жива. Когда Джон Эмос был молодым, лет двадцати пяти, он домогался меня, хотя мне в ту пору было всего десять. Он всегда прятался и шпионил за мной, а потом доносил моему отцу, тысячу раз переврав самые невинные мои поступки. Родители никогда не верили мне, и я не могла ничего им рассказать. Они верили ему. Они отказывались верить, что на ребенка могут посягать взрослые мужчины, даже старшие родственники. Джон приходился троюродным братом моей матери и единственным родственником ее семьи, который втерся в доверие к моему отцу. Думается, уже тогда отец рассчитал, что если я выйду из его доверия, он все передаст Джону. К тому времени двое старших моих братьев умерли. Джон жаждал богатства. Его считали святым за его хитрость и намекали, что он сможет стать наследником. У него всегда был такой благочестивый вид, он так скромно себя вел, и все это время, несмотря на набожность, волочился за каждым хорошеньким личиком, которое появлялось в Фоксворт Холле. Родители никогда об этом не подозревали. Все дурное они видели только в собственных детях. Теперь ты понимаешь, насколько Джон ненавидит меня? Понимаешь, отчего он ненавидит моих детей? Если бы я так и осталась в Глэдстоуне, наследство досталось бы ему.

Однажды я услышала, как он нашептывал твоему сыну Барту, что я даже обольстила своими женскими чарами своего собственного отца, и тот несправедливо обделил наследством своего единственного преданного Друга.

Бабушка начала плакать. Внутри меня была боль от того, что я невольно узнал. Я сопротивлялся этому. Малькольм, неужели и ты порочен? Кому же теперь верить?

Неужели и Джон Эмос так же потакает своей похоти, как и женщины? Все греховны? Все порочны, так же, как мои бабушка и мама? На чьей же стороне Бог?

— Мам, ты здесь, мама?