Сквозь тернии

Я стал теперь таким же, как Барт. Я подглядывал за мамой, как она сидит и пишет в своем дневнике, обтянутом красивой голубой кожей; когда она вышла, я прокрался и прочел все, что она написала. Хотя это непорядочно. Но я должен знать.

"Сегодня нанесла визит мадам Мариша и вернула мне все кошмары, преследовавшие меня в последние дни. Очередные кошмары, очевидно, останутся мне на ночь. Когда она ушла, мое сердце колотилось, как большой барабан джунглей, зовущий на битву с врагом. Мне хотелось убежать и спрятаться, как мы прятались детьми в Фоксворт Холле. Когда Крис пришел, я рванулась к нему и прижалась крепко-крепко. Но он не заметил моего отчаяния: он устал после изматывающей работы.

Он только поцеловал меня, а потом уехал на вечерние обходы, и я осталась одна: оба мои сына закрылись в своих комнатах и молчат. Знают ли они, что скоро нашему мирку придет конец?

Может быть, нужно было отдать Джори мадам и тем избавить его от скандала, унижений? Может быть, во мне говорит эгоизм? А Барт? Что будет с Бартом? А что случится с Синди, если наш секрет будет раскрыт?

Мне показалось, что мы в Шарноттсвилле, живем там с Крисом и Кэрри, или что мы на пути в Сарасоту. Моя память — как кинолента, и вот в моей памяти та толстая черная женщина, которая изо всех сил старается взобраться в автобус с огромным количеством тюков и сумок. Генриетта Бич. Дорогая, милая Хенни. Я так давно не вспоминала ее. Помню ее широкую ослепительную улыбку, ее добрые глаза, мягкие руки… и радость и покой охватывают меня, будто вот сейчас она вновь отведет нас всех к Полу, который спасет нас…

Но кто сейчас спасет нас?"

В моих глазах стояли слезы. Я отложил дневник. Я прокрался в комнату Барта и увидел его сидящим на полу, скрючившись, как старичок, и в полнейшей темноте.

— Барт, ложись лучше в постель, — сказал я.

Но Барт будто и не слышал меня.

ВРАТА АДА

Я знал, я точно знал, что Джори будет подглядывать за мной: что там я еще выдумал? Притворился, будто я не замечаю его. Как только в его комнате погас свет, я выкрал последние страницы маминой рукописи. Я знал, что это конец, потому что внизу она написала свои инициалы и адрес.

Даже не знаю, почему я заплакал. Малькольм не стал бы жалеть их с братом. Мне надо стать жестоким, непреклонным, чтобы ничто не трогало меня до слез.

Наступило утро, и я пошел на кухню. Там мама с Эммой готовили тесто, болтали о пирогах, обсуждали хозяйственные проблемы. Женщина думает, что ее козни могут пройти незамеченными. Что ей все сойдет с рук. Как бы не так.

Я сидел на полу, согнувшись, так что колени у меня доставали до подбородка. Руками я обхватил себя. Какие костлявые у меня руки. День ото дня костлявее. Я поочередно глядел то на маму, то на папу, думая о том, что у них в мыслях, и думают ли они когда-нибудь обо мне. А также о том, что они совершают.

Я закрыл глаза. И представил себе маму, такую, какой она была до того, как сломала колено. Прошлым летом, когда я вышел из госпиталя и у меня была бессонница, я однажды забрался ночью в кухню, чтобы пошарить в холодильнике, пока никто не видит. Мне тогда хотелось, чтобы все обеспокоились, отчего это я не ем днем. Я уже стащил было холодные куриные окорока, как услышал шорох, и тут мама, танцуя, вплыла в гостиную, а вслед за нею вошел папа. На маме была короткая белая туника. Они не заметили меня: мама напевала, а папа обычно никого, кроме нее, не видел.

Она выглядела в своей тунике очень привлекательно. Она танцевала и флиртовала с Крисом, который тихо стоял в тени и наблюдал. Она то тянула его за галстук, то вытаскивала его на середину комнаты, поворачивая направо-налево; она старалась заставить его танцевать тоже. Но вместо этого он схватил ее в охапку и поцеловал. Я услышал звук поцелуя! Ее руки обхватили его шею. Я замер и глядел, как он расстегивает все эти маленькие крючочки, на которых держалась туника. Она соскользнула и упала к ее ногам, и на ней больше ничего из одежды не оказалось, кроме белых балетных тапочек, которые он тоже стянул с нее. Голая. Он раздел ее. Потом он поднял ее на руки, и, не отрывая своих губ от ее, понес ее в спальню — и при всем этом он был ее братом.

Ничего удивительного в том, что Джон Эмос пророчил им наказание. Они заслужили. Блудница! Сука! Греховодники, в которых течет моя кровь. Они не спасутся. Они будут гореть в огне, гореть, гореть, как мой родной отец по имени Бартоломью Уинслоу.

Я прочел ее историю, ее повесть. Я узнал, какие плохие бывают матери. Прятать своих детей, заставляя их играть на чердаке в пыли, в жаре и духоте летом, в пронизывающем холоде зимой! И все эти годы быть запертыми, избиваемыми, голодными. А эти прекрасные, золотые мамины волосы, испачканные грязью и пылью чердака…