Сквозь тьму с О. Генри

Поскольку я был секретарём начальника, в мои обязанности входило присутствовать при экзекуции и вести протокол. Казнь этого семнадцатилетнего мальчика обещала стать нелёгким испытанием.

Его дело было мне известно. Доказательства против Малыша были сильные.

Как-то раз в воскресенье они с другом пошли купаться на реку Сиото. Обратно Малыш пришёл один, второй мальчик пропал. Через три недели в прибрежной грязи, далеко вниз по реке, нашли чьё-то тело. Оно разложилось до такой степени, что узнать труп было невозможно; лица не было вообще.

Родители пропавшего юноши отправились в морг, нашли на трупе родимое пятно и определили, что это тело их сына. Малыша арестовали.

Свидетели на суде были единодушны: они видели двух юношей на берегу Сиото, и Малыш был одним из них. Парни ссорились. Внезапно Малыш схватил своего дружка за руку и потащил к реке с криками: «Я тебя сейчас утоплю за это!» Трое мужчин и одна женщина слышали эту угрозу. Малыша осудили, основываясь на косвенных доказательствах.

— Да, сэр, это правда. — Юноша возвёл на меня свои чистые глаза и положил ладонь на моё предплечье — в точности так, как Портеру.

— Ну хорошо, это правда. Но это не вся правда, — полувопросительно сказал я.

Малыш не отпустил мою руку, словно боялся, что я уйду и ему не удастся высказаться. Видно было, что ему страшно не хочется оставаться в одиночестве. Мы прогуливались на солнышке; паренёк то смотрел в небо, то переводил взгляд на верхушку дерева, чьи ветви простирались над тюремной стеной... Он поведал, что не боится смерти, и в его словах не чувствовалось ни досады, ни негодования, только благодарность за то, что с ним поговорили.

— Знаете, мистер Эл, мы с Бобом Уитни потопали в то воскресенье к реке покупаться, и мы просто дурачились и боролись друг с другом, совсем даже мы не дрались, но со стороны оно могло так показаться, что мы вроде как ссорились. Он бросил меня на землю и уселся сверху, а я высвободился, вскочил и наорал на него. Я сказал: «Я тя щас утоплю за это!» и потащил его к реке, и мы оба упали в воду. Ну да, там были люди, которые это услышали, только мы не дрались, мы просто баловались! А потом мне надо было на работу, и я ушёл, оставил Боба на берегу; и больше я его не видел. Через долгое время его труп выплыл, и все сказали, что это я утопил Боба, и меня забрали. Я сказал им, что мы только дурачились, а когда я уходил, то видел, что Боб плавает себе в реке, а они смотрели на меня как на вруна, и судья сказал: «Приговариваю тебя к смерти», или как-то так он сказал... Но смерть меня не пугает...

Во время всего разговора Малыш держал свою шершавую, покрытую веснушками ладонь на моём локте. У меня было ощущение, что от этого прикосновения по всей моей руке и дальше — к плечу и шее — расходится горячая, дрожащая волна. Я никогда не видел таких мягких, добрых глаз, как у этого простого семнадцатилетнего паренька. Чем больше он рассказывал, тем труднее было представить его на электрическом стуле.

Меня буквально выворачивало при мысли о том, что придётся вести записи об агонии Малыша. Солнышко ласково пригревало, Малыш разнежился, стоял и то любовался верхушкой дерева, то смотрел на меня. Совсем ещё детские подбородок и щёки, курносый нос пуговкой — нет, не было в его лице ничего злодейского. Не похож он был на убийцу, совершенно не похож.

Его и просто сердитым-то нельзя было себе вообразить. С каждой фразой он, казалось, приобретал всё более ребячливый вид.

— Вы тока смотрите на это дерево. У нас в саду было вроде такое же самое, когда я был пацаном.

Не, я не боюсь умереть. Меня смерть не пугает. Когда я был мальчишкой, у меня была сестрёнка, младшая. Я тогда газеты продавал и частенько приходил домой поздно. Мы были совсем одни, у нас только старая мачеха была.

Кроха Эмми, бывало, подлезала ко мне и говорила: «Ты не боисся, Джим, быть на улице так допоздна? А ты мне печеньице принёс?» И мы с ней сидели, уплетали печенье...

А потом кроха Эмми заболела, и старая карга — это мы так называли мачеху, по-другому она и не звалась никогда — побила её, и я сильно рассердился, а потом мы потихонечку улизнули и жили в подвале, и мы были такие счастливые, вот только кроха Эмми всего-всего боялась.

Боялась выходить на улицу и боялась оставаться дома — вот и таскалась за мной всюду, когда я продавал газеты. Где-то в десять часов мы шли домой; она цеплялась за мою руку и шептала: «Ты же ничего не боисся, правда, Джим?» А потом мы лопали печенье, и Эмми варила кофе, и всё было так хорошо...

А потом Эмми снова заболела и умерла. У неё были такие маленькие белые ручки, на одном не хватало пальчика — ей нечаянно отхватили, ещё когда она была совсем малышкой. Последнее, что она сделала перед смертью — она протянула эти свои ручки ко мне и сказала:

«Джим, ты же ничего не боисся, правда? Ты не боисся помереть?»

И я не боюсь. Так что я пойду к этому стулу, как будто это самый роскошный диван в мире.

Так он внушал себе.

— Я раздобыл для вас пропуск, — объявил я Портеру накануне казни.