Сквозь тьму с О. Генри

— Она больше не станет беспокоить вас, Билл. Вам надо было сразу же, когда она пришла в первый раз, назвать её лгуньей. Вам нечего терять.

— Мне есть что терять, полковник. Я смотрю на вещи иначе, чем вы.

На том всё дело и кончилось. Эта женщина больше никогда не приходила, но жизнь Портера по-прежнему то взлетала на гребень, то проваливалась вниз.

Нет, не шантаж, но невероятная лёгкость, с какой он тратил деньги — вот что было причиной его постоянно пустого кармана. Многие бедняки, скатившиеся на самое дно, смотрели на него как на истинного «благодетеля».

Помню одну странную девушку с лицом эльфа. Портер помогал средствами ей и её матери.

— Они были очень любезны со мной в мою бытность в Питтсбурге, когда у меня не было совсем никаких друзей, — рассказал он мне как-то вечером, когда мы все втроём — он, я и эта девушка — сидели за ужином у Мукена. — Они перебрались в Нью-Йорк и оказались без средств. Я всего лишь возвращаю свой долг.

Ничего особенного не было в этой маленькой, смуглокожей девице. На вид — ни дать ни взять печальная цыганочка. Но Портер любил её, и она обожала его с собачьей преданностью. По временам она присылала ему странные, нелепые подарки, оскорблявшие его вкус, но он притворялся, что они ему нравятся.

Она была довольна и счастлива, но обычно помалкивала. Мы много раз обедали втроём в мой первый приезд в Нью-Йорк. Девушка обладала очарованием феи — она была скромна и незаметна. Нередко мы забывали о том, что она сидит с нами за одним столом. Она лишь слушала голос Портера и тихо улыбалась. А он всегда обращался к ней с почтением, достойным королевы.

Однажды вечером он сунул в карман пальто носовой платок в красно-зелёную клетку. Я с изумлением уставился на своего друга. Обычно он предпочитал сочные, хорошо гармонирующие цвета. Он улыбнулся.

— Это она мне его прислала. Не хочу обижать её.

Сначала принц, затем нищий, сегодня транжира, завтра без гроша. Его бухгалтером была прихоть. Так и получалось, что на одной, житейской, материальной стороне баланса возникал огромный дефицит, зато на другой, внутренней, действительно ценной стороне нарастал кредит, не поддающийся прозаической оценке. Тут шёл другой, высший счёт, который и подарил нам Билла Портера — глухого к низменным ценностям, но непогрешимого в верности своим идеалам.

Глава XXXII

Человек стоит у столбовой дороги мира и наблюдает за сверкающим маскарадом жизни, проносящимся перед ним, и каждая сцена оставляет новый, отличный от прежних отпечаток на негативной пластинке его ума; многообразные картины — неожиданные, яркие, освещаемые под разными углами, отбрасывающие разные тени, возникают в его сознании — таким в своём отношении к жизни был Билл Портер.

Для него в ней не было ничего монотонного, не существовало «мира, подчиняющегося лишь умозаключениям, жизни, движущейся по накатанной колее». Вечно новое, непредсказуемое, всепоглощающее — хватающая за сердце драма наполняла его ум своим юмором и своей трагичностью, а сердце — радостью и печалью. По временам оно бывало опустошено, пронзительно в своём пафосе, но никогда — равнодушно и черство. Портер жил в напряжённом, вибрирующем ожидании, потому что он, как никто, умел слушать гул неугомонного полуслепого человечества.

Он словно был всегда окутан аурой предвкушения, нетерпеливого ожидания, как будто только что завершил одно приключение и собирался пуститься в новое. Когда бы я с ним ни встретился, первым, инстинктивным вопросом, который едва не срывался с моих губ, был: «Что случилось, Билл?»

Его манера держаться постоянно возбуждала любопытство. Я в полной мере ощутил это любопытство уже тогда, когда он спустился с веранды американского консульства и я услышал его бархатный низкий голос, торжественно-насмешливо рассуждающий о бедственной ситуации с выпивкой в Мексике[54].

Он не изменил этой своей манере и в страшные годы несчастий — тюрьмы и борьбы за выживание в Нью-Йорке. Каждый отрезок своего нелёгкого жизненного пути, даже в самом зловонном и мрачном туннеле, он проходил решительным и смелым шагом. Жизнь никогда не казалась ему скучной. С самой первой нашей встречи и до самой последней он не терял к ней интереса.

— Сегодня вечером вам предстоит странное и ошеломительное приключение, мой храбрый разбойник, а мне выпадет счастье любоваться вами.

Шёл последний день 1907 года. Я несколько часов сидел в его кабинете в «Каледонии», дожидаясь, когда он закончит работу. Он писал с молниеносной быстротой. Иногда он комкал только что написанную страницу и швырял её на пол, а потом снова писал и писал, страницу за страницей, практически не останавливаясь. Или наоборот — по полчаса сидел безмолвно и сосредоточенно размышлял. Я устал от ожидания.

— В мире ещё столько всего нового, Эл, — заверял он. — Вы получите такое потрясение, которого не испытывали даже при самом дерзком налёте на поезд.

Уже почти наступила полночь, когда мы пустились в путь.