Сквозь волшебную дверь. Мистические рассказы (сборник)

Паркмана стоит почитать хотя бы ради описания индейцев. Возможно, самое странное в них и самое непонятное – это их малочисленность. Ирокезы были одним из самых больших союзов племен, в их состав входило пять народов. Эти охотники за скальпами небольшими группами кочевали по тысячам квадратных миль девственной земли. Но есть достаточно оснований сомневаться, что эти пять народов сообща могли бы выставить хотя бы пять тысяч воинов на поле боя. И такая же картина характерна для всех остальных североамериканских племен, обитавших как на востоке, так и на севере, и на западе. Их численность всегда была невелика. И все же все эти бескрайние земли с благодатным климатом и обилием пищи они считали своими. Что помешало им густо заселить эту территорию? Это можно принять за поразительный пример того, что весь ход истории подчинен какому-то высшему замыслу. В тот самый час, когда старый мир трещал по швам, открылся новый, пустой мир. Если бы Северная Америка была так же заселена, как Китай, европейцы смогли бы основать какие-то поселения, но им бы не удалось захватить целый континент. Бюффон{352} как-то заметил, что в Америке творческое начало природы никогда не било ключом. Он имел в виду богатство флоры и фауны по сравнению с остальными участками суши на поверхности Земли. Является ли малочисленность индейцев подтверждением этого факта или этому есть какое-то другое объяснение – вопрос, ответ на который мои скромные научные познания найти не в силах. Если вспомнить о тех несметных стадах бизонов, которые когда-то покрывали западные равнины, или посмотреть, сколько сейчас живет канадцев французского происхождения с одной стороны материка и темнокожих – с другой, становится понятно, что неразумно предполагать, будто могут существовать какие-то географические причины, мешающие природе быть здесь столь же богатой, как в любом другом уголке Земли. Впрочем, эта тема достойна отдельного разговора, поэтому, с вашего разрешения, я оставлю ее, и мы продолжим путешествие по моим книжным полкам.

X

Хм, как сюда попали эти две небольшие книги? Понятия не имею. Это «Песнь о мече» и «Книга стихов» Вильяма Эрнеста Хенли{353}. Они должны были стоять вон там, среди моего скромного собрания поэзии. Может быть, я сам и поставил их туда, чтобы всегда иметь под рукой, потому что очень люблю этого автора, и его прозу, и его поэзию. О, это был удивительный человек, человек, куда более великий, чем его произведения, и такой же великий, как некоторые из них. Я редко встречал людей более интересных и деятельных. Проведя какое-то время в его обществе, ты будто сам заряжался энергией, как батарея в генераторной станции. Он заставлял тебя чувствовать, как много еще несделанного и как здорово иметь возможность чем-то заниматься, пробуждал в тебе потребность взяться за работу немедленно, сию же секунду. Имея тело и силу гиганта, он был жестоко лишен возможности пользоваться этой силой, поэтому изливал ее в пламенных словах, в горячем сочувствии, во всех доступных человеку чувствах. Если бы все то время и вся та энергия, которая уходила у Хенли на поддержку других, была потрачена им на самого себя, он наверняка обессмертил бы свое имя. Но старания его не были потрачены впустую, ибо все те, кому он протянул руку, несут на себе следы его влияния, и сейчас добрый десяток «вторых Хенли» укрепляют позиции нашей литературы.

Как жаль, что в свои лучшие времена он написал так мало, ибо эта малая толика – лучшее, что есть в современной литературе. Мало кому из поэтов удавалось вложить в шестнадцать строк такое величие и такое благородство, которым дышит его «Invictus»{354}, начинающийся со знаменитого четверостишия:

В глухой ночи без берегов,
Когда последний свет потух,
Благодарю любых богов
За мой непобедимый дух.

Это великая поэзия и образчик великого мужества, поскольку слова эти написаны человеком, который несколько лет из-за болезни провел в больницах, человеком, которого скальпель хирурга резал, словно ножницы садовника – неровно выросший куст.

Судьбою заключен в тиски,
Я не кричал, не сдался в плен,
Лишенья были велики,
И я в крови – но не согбен[27]

.

Это совсем не то, что леди Байрон назвала «мимической скорбью» поэта, это скорее вызов сжигаемого на костре индейского воина, чья гордая душа может заставить застыть корчащееся от боли тело.