Сквозняк из прошлого

Альбомы были такими же откровенными, как и дом, хотя и менее удручающими. Серия карточек Арманды, единственная, которая увлекла нашего voyeur malgré lui[18], торжественно начиналась снимком покойного Потапова, семидесятилетнего, выглядящего настоящим щеголем с короткой седой эспаньолкой и в китайской домашней куртке, осеняющего мелким и близоруким православным крестным знамением невидимое дитя в его глубокой кроватке. На снимках Арманда не только прошла через все фазы прошлого и все усовершенствования любительской фотографии, но девочка предстала также в различных состояниях невинной обнаженности. Ее родители и тетки, ненасытные производители миленьких снимков, действительно полагали, что десятилетняя девчушка, мечта лютвиджианца, имеет такое же право на полную наготу, как и младенец. Визитер соорудил из альбомов барьер, дабы скрыть пламя своего интереса от всякого, кто мог бы взглянуть с верхней лестничной площадки, и несколько раз возвращался к снимкам маленькой Арманды в ванне, прижимающей к своему блестящему животику хоботообразную резиновую игрушку, или обращенной спиной, во весь рост, с ямочками на ягодицах, ждущей, чтобы ее намылили. Еще одно откровение препубертатной мягкости (ее срединная линия была едва отличима от менее вертикальной травинки рядом с ней) явил снимок, на котором она сидела в траве в чем мать родила, расчесывая выгоревшие на солнце волосы и широко расставив, в ложной перспективе, прелестные ноги великанши.

Он услышал, как наверху в клозете спустили воду и, виновато вздрогнув, захлопнул толстый альбом. Стеснившееся в груди сердце капризно разжалось, забилось ровнее, но никто не спустился с тех инфернальных высот, и он с ворчанием вернулся к своим глупым снимкам.

К концу второго альбома фотографии заблистали красками, приветствуя яркие покровы ее подростковой линьки. Она появлялась в цветочных платьицах, модных штанишках, теннисных шортах и купальных костюмах среди резких зеленых и синих тонов коммерческого спектра. Он открыл для себя элегантную угловатость ее загорелых плеч, долгую линию ее бедер. Он узнал, что в восемнадцать лет поток ее светлых волос ниспадал до поясницы. Никакое брачное агентство не смогло бы предложить своим клиентам столько вариаций на тему одной-единственной девственницы. В третьем альбоме он нашел, с приятным чувством возвращения домой, виды окружавшей его обстановки: лимонные и черные подушки дивана в другом конце комнаты и стеклянный Дентон-маунтовый ящичек на каминной полке с бабочкой птицекрылкой на белом гипсе. Четвертый, не до конца заполненный альбом открывался блеском ее самых целомудренных образов: Арманда в теплой розовой куртке с капюшоном, Арманда, яркая, как самоцвет, Арманда, летящая на лыжах сквозь сахарную пыль.

Наконец, мадам Шамар осторожно сошла вниз с верхней части прозрачного дома, желе голого предплечья дрожало, когда она хваталась за перила. Теперь на ней было изысканное летнее платье с воланами, как если бы она тоже, как и ее дочь, прошла через несколько стадий перемен.

«Не вставайте, не вставайте», крикнула она, похлопывая сверху вниз рукой по воздуху, но Хью настоял на том, что ему лучше уйти.

«Скажите ей, – добавил он, – скажите своей дочери, когда она вернется со своего ледника, что я был крайне огорчен. Скажите ей, что я проведу неделю, две недели, три недели здесь, в мрачном отеле “Аскот”, в этом паршивом городке Витт. Скажите ей, что я сам телефонирую, если она не сделает этого. Скажите ей, – продолжал он, шагая по скользкой дорожке среди кранов и экскаваторов, застывших в золоте раннего вечера, – скажите ей, что мой организм отравлен ею, ее двадцатью сестрами, ее двадцатью ретроспективными миниатюрами, и что я погибну, если не смогу заполучить ее».

Он все еще был довольно наивен, как и положено влюбленным. Иной мог бы сказать толстой и вульгарной мадам Шамар: как вы смеете выставлять напоказ своего ребенка перед чувствительными незнакомцами? Однако наш Пёрсон смутно относил этот случай к общему проявлению современного бесстыдства, распространенного в кругу мадам Шамар. Каком «кругу», Боже милостивый? Ее матерью была дочь сельского ветеринара, как и мать Хью (по единственному совпадению, заслуживающему внимания во всей этой довольно печальной истории). Спрячь-ка подальше эти снимки, ты, глупая нудистка!

Она позвонила около полуночи, разбудив его в ложбине мимолетного, но определенно дурного сна (после всего этого плавленого сыра и молодого картофеля с бутылкой зеленого вина в отельном carnotzet[19]). Нащупывая трубку, он другой рукой потянулся к очкам для чтения, без которых по какой-то прихоти косвенно связанных чувств не мог как следует говорить по телефону.

«Ю Пёрсон?», спросил ее голос.

Он уже знал, с тех пор, как она прочитала вслух содержание его визитной карточки, которую он вручил ей в поезде, что она произносит его имя как «Ю».

«Да, это я, то есть “Ю”, то есть вы совершенно очаровательно искажаете мое имя».

«Я ничего не искажаю. Послушайте, я не получила —»