Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Трактир «Бабина бородавка» был сизым животным желудком, бесформенной губкой, пропитанной запахами и вкусами, по´том и жаром, в чьих альвеолах мужчины и женщины, дети со зверьками под мышкой или в подоле ели и пили, болтали и спали, размышляли обо всем, что случилось или должно было случиться, ибо о происходящем прямо сейчас и прямо там не было времени думать – кто-то брал подносы, кто-то ставил их на стол, кувшины опустошались и наполнялись, а над очагом посреди просторного помещения два полураздетых мальчика с трудом вращали огромную свинью; возле стойки увядшие женщины роились вокруг клиентов с полными кружками и бездонными карманами – клиентов, успевших насытиться хлебом и бубликами, сухими колбасками и липкими полосками сала. Старуха, похожая на иссохшего паука, забытого во тьме посреди полотнищ паутины, ругалась на все, что видела и слышала из своего древнего как мир угла, а когда удавалось, плевала в какого-нибудь бедолагу, который напомнил ей этого – да, того самого, ага! Все знают, о ком речь – харк, тьфу! – после чего она скалилась и выкрикивала какую-нибудь чушь, хихикала и шептала, дескать, нет, это не он, просто уж очень похож. Лампы всасывали хороший воздух без остатка, порождая свет, который волнами прокатывался сквозь облака дыма, похожие на грозовые тучи; замерев, можно было услышать дребезжание расстроенного пианино и бренчание гитары, на которой не хватало двух-трех струн, хаотичный перебор неверных аккордов, а если поискать, можно было обнаружить и музыкантов, втиснувшихся между бочек, опустошаемых с каждой минутой, и каждый из них тоже изливал себя до самого донышка, в ожидании, пока насытятся одиннадцать душегубов, куражившихся в Мандрагоре: имя им было Братья-Висельники. Но чего слушать, зачем петь, времени нет! Внезапно какой-то парень запрыгнул на стол и начал подражать братьям, которые примерно месяц назад показались народу. Приятель смельчака отважился забраться на тот же стол, и, взявшись за руки, они закружились, ударяя каблуками, среди тарелок и глиняных чашек, наступая то на печеную картошку, то на калач с оторванной корочкой.

– Я Агосте! – кричал первый.

– А я Гагосте! – кричал второй.

– И мы полныыыы любви! – хором отвечал им весь трактир.

Старуха в своем углу, погруженном в темноту, пыль и грязь – плоды течения времени и вереницы тел, – шлепала по коленкам костистыми ладонями, возбужденная таким взрывом веселья, смеялась и кашляла. Рядом с ней трактирщик и сам сплевывал в пыль, хохотал и кричал, подпевая песенке про одиннадцать братьев, которым пришло в голову запугать целый город и выгнать людей из их жилищ.

Еще девять мужчин забрались на столы под хохот пирующих, и немедля их голоса зазвучали у всех над головами.

– А я Фагосте!

– Я же Маносте!

– Пакосте, так меня звать!

– Рагосте! – все хором.

– Меня зовут Намосте!

– А я Тагосте!

– Сагосте – я говорю!

– Драгосте я…

– …и вас люблю! – в один голос ревел трактир.

– Я последний, Багосте.

– Брат Агосте…

– …и Гагосте…

– …и мы полныыыы любви [35]! – прозвучало в трактире так, что задрожали лампы на стенах и затрепетал студень.

Волны смеха и аплодисментов разбились о стены, постояльцы один за другим вскочили – кто просто на пыльный пол, а кто запрыгнул на столы или стулья, – продолжая хлопать в ладоши, прогоняя усталость и грусть, которую пытались скрыть от взглядов окопавшихся в городе Братьев – говорили, раз в несколько дней они поднимались на стены и глядели на «Бабину бородавку» и другие трактиры и постоялые дворы, наспех возведенные теми, кого вынудили покинуть Мандрагору и кому не хватило духу слишком далеко уйти от своих домов.

Веселье продолжалось долго, и лишь пару раз его прервал грохот, с которым трактирщик выбивал пробки из бочек своей кувалдой, и все тянули руки с кувшинами и кружками к красным пенистым струям. А потом, в полночь, жуткий взрыв, совсем не похожий на удары молота, смутил все собрание.

– Братец Мишу, – попросил трактирщик, нарушив установившуюся тишину, – ты не мог бы поглядеть, что случилось?

Мужчина лет пятидесяти, с короткой и седой бородой, со свернутыми в трубку листами под мышкой и пером за ухом, встал и без единого слова направился к одному из окон, выходивших на Мандрагору, где начал что-то рисовать на краешке листа.

Закончив, он с трудом пробился сквозь толпу и расстелил бумагу на одном из столов, придавив углы кружками, чтобы лежали ровно. Все собравшиеся вокруг в это время тянули шеи, заглядывая друг другу через плечо, или наклонялись, ныряя под руку, чтобы рассмотреть на эскизе, лежащем на столе, новые признаки разрушений, причиненных городу по милости Братьев- Висельников: художник нарисовал стены Мандрагоры и небо, омраченное дымом, который поднялся от руин взорванной церкви в самом центре.