Вскоре доктор Мортон заговорил о том, что лечение в условиях клиники завершается. Поль Ле Февр вместе с моей мамой стал подыскивать нам квартиру недалеко от клиники, так как я оставалась под врачебным наблюдением. Меня заставляли подниматься с постели и ходить. Я не хотела ходить, но возражать не стала. Если я откажусь ходить, они будут возить меня в инвалидной коляске, а это такая суета!
Мне все казалось лишним и неважным: посетители, кроме нескольких человек, новые лекарства, книги, кассеты, разная одежда. Можно перебиться одними джинсами и майкой… Кстати, где джинсы Мира, в которых он покончил с собой? Наверно, они были залиты кровью и их выбросили. Где вообще все его вещи? Я хотела спросить об этом у Поля, но откладывала. А когда приехали на новую квартиру, и это потеряло смысл.
Теперь жизнь стала совсем невыносимой. Почему-то все пытались насильно заставить меня жить. Отвлекали, развлекали, придумывали разные поводы сходить в театр, кино, выехать за город, устроить маленькую тихую вечеринку для меня. Я послушно развлекалась, отвлекалась и прочее, и прочее, и прочее.
Серж Дюваль катал меня по Парижу, демонстрируя красоты архитектуры, и водил по ресторанам. Ради него я старалась получать удовольствие. Но Серж был наблюдателен, его оказалось не так просто обмануть. Как-то, когда мы прогуливались по набережной, он сказал:
— Дорогая, когда же вы заговорите? Я соскучился по вашему голосу. И не надо каждый раз, когда я смотрю на вас, изображать радость. Стоит мне отвернуться, и вы гаснете, будто выключенная электрическая лампочка. Будьте естественны, не бойтесь меня обидеть!
Я отвела глаза. Он прав, я боялась обидеть его, выглядеть занудой, но на самом деле ничто не трогало меня.
А потом Поль Ле Февр выполнил свое обещание и свозил меня на могилу Мира.
Мы поехали вдвоем, у мамы поднялось давление, и потом, я сама так захотела. Это было маленькое кладбище для простых парижан. Ухоженное, со множеством деревьев и широкими гладкими дорожками. Скорее это был парк, в котором ровными рядами располагались красивые надгробия, больше похожие на произведения искусства.
Нежная осень позолотила листья деревьев, небо было таким, каким оно бывает только осенью: синим, высоким, чистым. Пахло прелыми листьями и влажной землей. Если бы не огромное количество таблеток, которыми сегодня с утра напичкала меня мама, я бы наконец заплакала. Но все внутри было деревянным, слезы не могли пробиться наружу. Вяло билось сердце, ему тоже не хватало адреналина. Поль шел впереди, показывая дорогу, поэтому за лицом я не следила. Мы уже были на самой окраине кладбища, когда мой Вергилий остановился. Я стала рядом с ним. Перед нами на земле лежала белая каменная плита, на которой по-русски было написано: «Шахов Владимир Павлович» и две бессмысленные даты. Никогда раньше я не приходила к могиле мужа и не знала, что теперь делать. А ведь могла бы уже и иметь опыт! Ведь мой первый муж тоже погиб. Я, прямо как черная вдова, приношу несчастье своим мужчинам. Кстати, на могиле Жоры я так и не побывала! А ведь теперь знаю, кто убил его, то есть кто велел убить его. Впрочем, это одно и то же. Когда приеду в Россию, обязательно навещу могилу Жоры. И Альбины.
Поль передал мне цветы, которые мы привезли для Мира. Это были белые хризантемы, пахнущие дождем и горьковатой печалью. Поль возражал, когда я указала на них в цветочном магазине, но, исчерпав доводы, подчинился, как подчинялись последнее время мне все. Просто чтобы не травмировать меня.
Я положила цветы на каменную плиту и вдруг представила себе, что там, под ней, лежит то, что осталось от тела моего мужа. Моего мужчины. Стиснув зубы, я пыталась задушить воспоминания: он входит в свой кабинет в парижском офисе с телефоном в руках, ругаясь по-русски, и говорит, что на таможне задержали его первую партию удобрений; Мир за рулем своего «Пежо», его крепкие руки лежат на руле; он валяется в постели в выходной день в те времена, когда спальня была еще общей, и, попивая кофе, листает французские газеты, пишущие на экономические темы, под рукой у него франко-русский словарь, в пепельнице, стоящей прямо на простыне, дымится сигарета. Забыть, забыть, хотя бы временно. Пусть немного пройдет времени, пусть чуть-чуть потускнеет прошлое.
— Элен, что с тобой? Тебе снова плохо? На, выпей это. Давай, давай! Боже, ты вся белая, подожди, я усажу тебя!
Поль суетился, держа меня на руках, он нашел лавку, сел на нее и стал пичкать меня какими-то каплями, припасенными для такого случая. Потом мы пошли назад.
Глава 39
Дома я заснула и проспала почти до вечера. Проснувшись, отправилась на кухню, потому что страшно хотела есть, а оттуда пахло чем-то родным, почти забытым.
У плиты мама жарила картошку. Вот этого я не ела семь лет, точно. Наша кухарка такого не готовила, а в ресторанах подавали так называемый «картофель фри», который я никогда не ела. Не знаю, почему. Какой-то он был кастрированный, лишенный природного запаха.
— Будешь? — спросила мама, указывая на огромную сковородку.