Сладкая боль

Просто удивительно, как хорошо на улице, подальше от мрачных унылых комнат. Дело не только в доме, но и в Анне. Она то ли недружелюбна, то ли чересчур застенчива, может быть, то и другое, но есть и что-то третье. Она напоминает дурную актрису в костюме с чужого плеча, которая неубедительно, неловко играет роль. Очевидно, что девушка скрывает свою подлинную натуру.

Интересно, позволит ли мне Анна когда-нибудь увидеть, какая она на самом деле.

5

Она слышит, как он окликает ее, и дрожащим голосом отзывается:

— До свидания, Тим, увидимся.

Но Анна сомневается, что он слышит. Его шаги замирают на лестнице, потом хлопает входная дверь. Трудно винить Тима за то, что он хочет поскорее отсюда выбраться, уйти подальше от нее. Если бы она сама могла уйти подальше от себя, от собственных беспокойных мыслей, от дурацких тревог. Если бы только…

Тим ей нравится. Его присутствие само по себе в достаточной мере отвлекает Анну от грустных мыслей, которые не дают покоя, от бессмысленной одержимости прошлым, от желания вернуться назад.

Но вернуться невозможно. Сколько бы она ни прожила, сколько бы ни мечтала об этом. Мертвых не воскресишь.

Когда Анна убеждается, что Тим ушел, выходит из комнаты и поднимается на чердак. Там ее святыня, единственное место, где она чувствует себя почти прежней. Анну влечет на чердак. Он сродни наркотику.

Закрыв за собой дверь и задвинув щеколду, чтобы никто не помешал ей и не застал врасплох, она задумывается над вопросом, который задал Тим, боялась ли она когда-нибудь темноты и привидений. Анна горько улыбается.

Если бы он только знал.

6

Возвращаюсь я ближе к полуночи. Чищу зубы, умываюсь. Вытираясь, я слышу звук, который заставляет меня замереть. Высокий, похожий на плач. Поначалу кажется, что мяукает кошка. Я прислушиваюсь, но во второй раз он раздается, лишь когда я выхожу из ванной в коридор. Это не кошка, а человек.

Анна.

Я подхожу к ее комнате и останавливаюсь у двери. Звук становится отчетливым и долгим. Она рыдает. Я стою и слушаю. Я устал, и мне неохота завязывать очередной неловкий разговор, но нельзя же просто так бросить человека, у которого столь очевидное горе.

— Анна? — Я легонько стучу в дверь. — Это я, Тим. Вы в порядке?

Она не отвечает, и плач продолжается.

— Анна, — повторяю я уже громче. — Вам что-нибудь нужно? Я могу помочь?

Девушка не отзывается и не перестает плакать. Я берусь за ручку и уже начинаю ее поворачивать, но тут же передумываю. Она, разумеется, слышала меня и знает, что я здесь. Если бы она хотела, чтобы я вошел, то сказала бы.

— Анна, — говорю я. — Я иду к себе. Я рядом. Если что-то понадобится, если вы захотите поговорить или что-нибудь такое, скажите мне. Я серьезно. Ничего страшного, даже если разбудите. Просто придите и постучите. Если хотите… — я откашливаюсь. — Надеюсь, с вами все в порядке? Я сейчас уйду, но я правда готов помочь. Если что, позовите, ладно? Никаких проблем.

Я возвращаюсь в комнату и ложусь спать. Лежа в постели, по-прежнему слышу отдаленный плач. Тогда я засовываю голову под подушку и засыпаю.

На следующее утро я встаю рано и иду на пляж Мэнли покататься. По пути захожу в ресторан и забираю доску из кладовки. На пляже толпа народу, как я и думал, но волны что надо, и в отличие от иных дней, когда атмосфера бывает изрядно накаленной, сегодня все довольно миролюбивы, не прочь поделиться и готовы подождать. Очень приятно просто сидеть на доске и радоваться жизни. Солнце поднимается все выше, и на поверхности воды пляшут яркие пятна света. Море так блестит, что я щурюсь и улыбаюсь.

На доске я чувствую себя сильным. Как будто нет ничего невозможного и в то же время ничего по-настоящему важного. Я одновременно могуч и ничтожен. Обширное пространство океана и его сила дают мне ощущение свободы, которое я не знаю на суше. Здесь мне не нужна Лилла. Вообще никто не нужен. В эти короткие и прекрасные минуты не существует ничего, кроме меня, моей доски и волн.

Покатавшись, я отношу доску обратно в ресторан и переодеваюсь в сухое. Потом нахожу пустую бутылку и отливаю у отца немного кофе, чтобы прихватить домой. Кофе здесь вкусный. Крепкий и насыщенный. Действует, как положено. Папа знает, что я ворую кофе, и иногда грозится урезать мне зарплату. Но до сих пор он этого не сделал и вряд ли сделает. Со временем я начал считать дармовой кофе чем-то вроде премии.

По пути я захожу в супермаркет, чтобы купить продукты. Яйца, хрустящий хлеб, спелую клубнику, свежие персики, настоящий кленовый сироп и масло. Я подумываю, не приготовить ли завтрак и для Анны, если она дома, а потом вспоминаю, что она, разумеется, дома, потому что никуда не выходит. Вечно в четырех стенах. Эта мысль отрезвляет. «Неудивительно, что она плакала», — думаю я.