Сладкая приманка

Свою первую бомбу Машков доставил сам на место предполагаемого взрыва. Побывав в шкуре аспиранта, хорошо представляя их материальное положение, Машков решил сыграть на их вечной нехватке денег и замаскировал бомбу под полупустую пачку сигарет. Бомба сработала четко. Успех вдохновил Машкова. Он понял, что теперь может вершить свой суд почти беспрепятственно — все зависит только от его искусства при изготовлении бомбы и от его осторожности при ее пересылке.

Почта представлялась ему идеальным средством для убийства с помощью взрывного устройства. От него только требовалось суметь сдать его на почте так, чтобы не привлечь к себе особого внимания. Остальное сделает сама почтовая система. Доставит смертоносный груз точно по адресу, вручит прямо в руки, если ты этого захочешь и оплатишь доставку. Машков никогда почти не скупился и оплачивал своим жертвам полный почтовый сервис.

За грехи общества расплачивались прежде всего ученые. И не только знакомые Машкову, как, например, Мартыненко, о котором Машков и не вспомнил бы, не попадись ему на глаза заметка в областной газете о том, что выпускников мехмата таких-то лет просят собраться там-то. Обычная заметка перед готовящейся встречей однокурсников. Машков вспомнил годы своей учебы, и судьба профессора Мартыненко была решена.

А заодно решилась и судьба человека, от имени которого Машков послал Мартыненко в подарок свою книжку-бомбу — академика Федосеева. Его Машков не знал лично, но вспомнил, что листал как-то его книгу и она ему жутко не понравилась. Название книги он точно не помнил, поэтому ему самому пришлось придумывать новое название.

А вот роддому пришлось расплатиться за пристрастие Машкова к известному философу Николаю Бердяеву, ненавидевшему беременных женщин. Не случайно, конечно, недовольный своей судьбой Машков выбрал роддом, стоявший на месте того здания старого роддома, где родился он сам. Я там, кстати, тоже родилась.

Майор Нестеров не зря разыскивал свидетелей, заметивших посторонних в роддоме незадолго до взрыва. Машков сам принес туда свою бомбу. Попасть внутрь не составило труда. Стоило только надеть белый, вернее, в меру белый халат, чтобы не привлекать ненужного внимания его излишней свежестью, взять в руки ящик для анализов — и поднимайся на любой этаж, никто даже не спросит, куда и зачем ты идешь. Машков прошелся по палатам, собрал целый ящик пузырьков с мочой, улучив минутку, когда никого поблизости не было, заглянул в родильное отделение и подложил бомбу в шкафчик с инструментами, привязав шнур взрывателя к его дверце. Кто-то из женщин, лежавших на столах в родильном отделении, видел, как он возился у шкафчика, но кто же мог предположить, что он закладывает бомбу?!

Машков не сразу уехал в свою лачугу. Он дождался, когда произошел взрыв.

Поликлинику он взорвал потому, что с ней у него были связаны жуткие воспоминания, которые по ночам преследовали его в снах-кошмарах: грубые страшные женщины заставляли его раздеваться в своих кабинетах, мучили его своими прикосновениями, своими инструментами, уколами. Поликлиника, в его представлении, была царством свирепых женщин-мучительниц.

Я слушала его рассказы со все возрастающей тревогой. Если этот человек в результате какой-то случайности останется в живых, он никогда не выйдет из психиатрической лечебницы строгого режима. Любое лечение будет безрезультатным. Мне оставалось одно — обмануть, перехитрить его любым путем.

В его интонациях я уловила какую-то нотку маниакальной идеи, связанной с пониманием свободы. Его идеалом была абсолютная свобода. Для нормального человека абсолютная свобода страшна и неприемлема, Машков же, напротив, активно к ней стремился. Но что такое абсолютная свобода в ее крайнем выражении?

Не помню кто, но кто-то из философов, близких к его излюбленному экзистенциализму, сказал, что положительной формы абсолютной свободы не существует, отрицательная же форма — это самоубийство. У меня оставался еще целый час, чтобы развить в нем эту идею. Это оказалось не так уж трудно сделать, поскольку сам он уже давно, как я поняла, двигался в эту сторону, понимая абсолютную свободу искаженно, как максимально возможное проявление своей воли. Он фактически был готов к самоубийству. Труднее всего было доказать мою солидарность с этой его идеей. Мне пришлось блеснуть красноречием, прежде чем он мне поверил. Нелегко было также убедить его, что самоубийство, чтобы стать актом осуществления высшей свободной воли человека, должно быть публичным. Мне вовсе не хотелось оказаться взорванной вместе с ним в этой лачуге и перейти незамедлительно в царство свободного духа.

Однако через полчаса он начал склоняться к мысли о том, что гораздо лучше сначала выбраться отсюда в Тарасов, прийти на площадь, предварительно всенародно, желательно через газету, объявить об акте самоубийства, а затем взорвать себя в присутствии сотен людей, которым это действие послужит примером и уроком.