Сладкая жизнь

А еще минут через тридцать, когда Корейцевы волки заклеили понтовавшемуся и угрожавшему Каратисту рот скотчем и вытащили его из джипа, прихватив из багажника хер знает откуда взявшуюся там здоровенную гирю, плотно обступив его толпой, он пристально смотрел им вслед, до тех пор пока они не скрылись в темноте. Думая, что ему бы проще было забить Вовке стрелку и предупредить конкретно, что проблемы будут, если тот не отвалит от банка — заранее зная, что тот не отвалит и придется принимать меры. Но вот так, как Кореец, — хитро, продуманно, неспешно, без эмоций, ломая словами, — так бы он не смог, наверное.

— А ты че сидишь-то, Андрюха? — Кореец, кажется, удивился, заметив, что он все еще в машине. — Я ж тебе сказал — учись, пока я жив. Ты иди, посмотри — полезное дело…

— Да холодно, Генах, — отмахнулся легко. — И че смотреть — ну попугают, приведут обратно. Только зря ходить…

Кореец посмотрел на него, и в пустых глазах появилось сильное удивление, и качнул головой — словно дурь какую-то услышал, — а потом кивком повторил уже сказанное. Заставляя с неохотой повернуться к дверце и думать, что Генка не прав, Каратист же гордый, свидетели унижения для него худшими врагами будут, так что ни к чему ему присутствовать при том, как Корейцевы люди пугают Вовку. Ну попугают и…

Он обернулся вдруг, уже распахнув дверцу, пристально глядя на Корейца, но тот молчал. По-прежнему неотрывно глядя туда, где мгновение назад прошли шесть человек, — твердо зная в отличие от никак не желавшего поверить в это Андрея, что обратно вернутся только пятеро…

Она даже не сразу поняла, что это из нее вырываются такие стоны — они долгое время доносились откуда-то издалека, сквозь туман, еле слышные, и вдруг прорвались сквозь окутавшую ее пелену, зазвучали пронзительно-громко. А потом снова стихли — потому что она не хотела ничего слышать и ни о чем думать. И лежала разбросав руки, чувствуя жар внизу, нагревающий скопившуюся там влагу. Даже не помня, что лежит она в жутко стыдной позе, широко раздвинув ноги, находящиеся на его плечах, а комбинация задралась до шеи, обнажив грудь, оставив ее абсолютно голой.

Ей было все равно. Важно было только то, что она чувствовала — скоро должны были начаться судороги, такие сильные сегодня, может, потому такие сильные, что она не думала ни о чем. Она снова была в невесомости, и что-то плавало перед прикрытыми глазами, и она даже не видела его, сидящего между ее ног, двигающегося резко, но неторопливо, делающего паузы между глубокими проникновениями, заполнявшими и обжигавшими, вырывавшими из нее стоны и заставлявшими дрожать и дергаться.

И даже когда судороги отпустили ее наконец — мокрую насквозь, дышащую тяжело сложенным в мечтательную улыбку полуоткрытым ртом, — она все еще была где-то там, собираясь по частям после распада на молекулы. И только когда ощутила в руке что-то очень твердое и горячее, пульсирующее жадно, открыла глаза. Рассматривая то, что было перед ее лицом — отчетливо видное при свете, багровое, покрытое белым налетом. Нетерпеливо ждущее, пока она обхватит его губами, и начнет лизать, и примет в себя то, что распирает это багровое изнутри.

Но оно вдруг ушло куда-то, и она, перевернувшись, встала с трудом на колени, ощущая дрожь в ногах, видя его, отползшего к спинке кровати и откинувшегося на спину — и смотрела в его глаза до тех пор, пока сильная рука не опустила ее туда, откуда исходило стыдно пахнущее тепло.

— Алла, Алла! — В голосе его был веселый протест, но она все ласкала и лизала, опустошая, глядя, как вытекают толчками белые капли. — Алла, я тебя прошу!

И только тогда упала на бок, медленно возвращаясь в реальность, стоя где-то на ее пороге, напоминая себе, что надо выпить таблетку, но не чувствуя сил, чтобы встать, решая, что это можно сделать чуть позже. И просто лежала — не стесняясь яркого света, облизывая липкие губы, не желая выходить оттуда, где была так долго…

Она поежилась, вспоминая, как это было, — глядя на него, сидящего напротив за ресторанным столиком, посматривающего то на нее, то на дверь, словно он снова кого-то ждал. Но спрашивать не хотелось — она такая расслабленная была, такая мягкая, обессиленная, еще не отошедшая от того, что было совсем недавно, кажется, все еще лежащая в его постели, из которой встала максимум час назад.

— Кьянти?

— Конечно, — улыбнулась двусмысленно. — Раз не было кьянти до, пусть будет кьянти после…

— Но ведь ты сама…

— Сама, — кивнула, чтобы он не подумал что-то не то. — Сама…