Сладкая жизнь эпохи застоя

Как я познаю мир? Через слово. С помощью органов чувств я узнаю свое самоощущение в мире, себя.

Не помню, как в мою жизнь вошло слово «любовь». Помню, как вошло слово «смерть».

Оно вошло через бормотание деревенской старухи с черным лицом в белых морщинах, рассказавшей, покачиваясь, сидя на лавочке в чахлой тени, как внучка ее, Марьюшка, забралась на верх лестницы-приставушки, а поставили ту приставушку криво, что ли, и полетела Марьюшка прямо с лестницы вниз, да затылочком оземь. Как подбежали к ней, из нее уж и дух вон, а глазки открыты, синие, а сама улыбается, бедная.

И на всю жизнь; каждая смерть — это смерть Марьюшки, и страх перед жизнью — невозможность ощущение этой смерти забыть.

* * *

Но еще раньше в тех самых Гаграх, которые лучше, чем Сочи, что-то случилось. И были осторожные переглядывания, неуверенные жесты, женщина, застывшая в скорбном знании, которым обладала по закону материнской любви. А потом были крики, и восклицания, и беготня, и горестное недоумение на лице матери: зачем этот шум сейчас, когда уже так давно все умерло, когда много часов назад все уже превратилось в камень.

Женщина, сидевшая в бессильном горе, гасившая в окружающих надежду, еще готовую пробежать ветерком в колом стоявшем полуденном мареве, могла, конечно, и ошибиться. Но в те часы ожидания она приняла весть о смертности сына. Я, трехлетняя, спрятавшаяся в кустах олеандра, как раз напротив стола, за которым сидела она, была единственной, вместе с ней эту весть принявшей. И через двадцать лет, рожая своего сына, я знала, что, давая начало новой жизни, я даю начало и смерти: открываю ларец, в котором два близнеца — белый и черный ангелы. И знала это только я. Это было тайной, которой нельзя поделиться.

* * *

Желание поделиться сокровенным и невозможность вызвать сопереживание — в этом, наверно, история развития и гибели каждой любви.

* * *

Когда мне было семнадцать лет, пожилой венгр, удивительный красавец с мягкими черными глазами и руками лепки Великого скульптора, взял с меня слово, что когда-нибудь я поеду на озеро Комо, поброжу в тех местах, где он был счастлив. Замкнется круг. И я пообещала. Пообещала легко и весело, будто он просил бросить письмо в почтовый ящик.

С тех пор и слово Комо, и голубое пятнышко на карте Италии возвращают укором к тому давнему дню. И в памяти всплывают мягкие черные глаза, которых давно нет на свете.

* * *

Странное противоречие: жизнь свищет мимо, проносится оглушительно, заглатывая годы, и в то же время она где-то впереди и вокруг. Можно пойти направо, можно налево. А где бит будешь, где коня потеряешь, ни на каком камне не написано.

Почему легко в детстве и в юности? Идешь, поддерживаемый или подталкиваемый, одной дорогой, и тебе кажется: кроме нее, других дорог нет. Эта, единственная, обовьет ровной лентой все яблоко жизни, и значит, ты все узнаешь, и все рассмотришь, и ко всему прикоснешься. Но наступает момент, когда эта дорога вдруг, неожиданно, делится на сто бегущих прочь друг от друга тропинок. И знаешь с конечной определенностью, горчайшей на вкус, еще нестерпимой привыкшему к сладости языку, что всех этих тропок, кроме одной, не пройти. И это — начало зрелости.

* * *