Сладкая жизнь эпохи застоя

Мой спутник посмотрел на меня с таким удивлением, что волей неволей пришлось поверить невероятному: он до сих пор не заметил, что я несу что-то в руках. Раза два, сказал он, ему померещился белый предмет, но он подумал, что это подводят глаза. (У него было неважно со зрением.) Теперь он совсем растерялся от неожиданности. Взяв статую из моих рук, он осторожно поставил ее на дорогу. Придерживая — площадка у основания была слишком мала, и на неровной дороге статуя не стояла, — он медленно обошел ее. «Невероятно, — проговорил он, — немыслимо. Ей же цены нет! Как она здесь оказалась? И потом, что это? Ее мог бы изваять Фидий, но, как ни странно это звучит, и Генри Мур тоже. Наверное, перед нами одна из прекраснейших в мире статуй. Слов нет! Нерукотворная красота!» Я слушала и гордилась, как будто я — скульптор, создавший из камня это живое, певучее тело. «Ты посмотри, — продолжал он, — какие линии! Вверх, вверх к архангельским трубам!» Он снова прошелся, делая круг почета, потом постоял, глядя на статую с восхищением, вздохнул, улыбнулся с грустинкой и посмотрел на меня: «Нам все же пора. Как ни печально, идем». Он очень бережно положил статую на край дороги, вздохнул еще раз и повернулся, чтобы идти. «Но разве можем мы ее бросить?» — сказала я, отказываясь верить ушам и глазам. Он снова вздохнул: «Что делать? Другого выхода нет». — «Но так нельзя!» Он внимательно посмотрел на излучавшую розовато-жемчужный свет статую и на меня, стоявшую рядом с ней на коленях, присел на камень и приготовился все объяснить. «Прежде всего, — сказал он, — мы практически не представляем, каков наш маршрут. Подозреваю, — хотя не могу доказать, — что место, в которое мы наконец попадем, не будет удачным приютом для драгоценной скульптуры. Так что нести ее нам и трудно, и некуда. Это пункт первый. Есть еще и второй. Нам следует помнить, что мы не одни на дороге. Здесь может вдруг оказаться кто-нибудь с транспортом, кто-нибудь, посланный специально на поиски этой статуи. Наш долг — оставить ее для тех, кто сможет правильно ею распорядиться». Он встал, считая, что все теперь стало понятно. Но для меня это был набор слов. Я знала, что ждет незнакомку из мрамора, если я здесь ее оставлю. Мысль, что она превратится опять в грязно-бурый комок, была нестерпима. Я прошла с ней такой долгий путь. Мы были теперь почти что одним организмом. Я не смогла бы расстаться с ней, даже если бы захотела. Выпрямившись, я взяла статую на руки. «Предупреждаю, что ты ее не дотащишь, — сказал мой спутник, — выронишь и разобьешь, вот чем все кончится». «Но разве, когда мне будет совсем уже трудно, ты не поможешь?» — спросила я. «Нет, — сказал он. — Не помогу. Вся эта затея, вообще говоря, незаконна». Я не ответила. Собрала силы в кулак — и первая двинулась в путь…

И снова дорога шла вверх. Мой спутник говорил что-то, но я не слушала. Статуя, которую я прижимала к себе, легко, едва слышно дышала. Я чувствовала отчетливо: вдох — выдох. И это дыхание успокаивало меня. «Теперь, когда она стала живой, немыслимо дать ей разбиться или оставить валяться в пыли на обочине, — думала я. — Пусть говорит все что хочет, я знаю, он не позволит погибнуть живому». За эту мысль я цеплялась как за соломинку. Идти становилось труднее, труднее… «Ну вот, — услышала я неожиданно. — Вот мы и пришли».