Сладкая жизнь

В этом списке Бродвей, конечно же, ассоциируется с театрами. Но это только для неопытных приезжих, которые в своей родной Оклахоме мечтают о бродвейских мюзиклах. Сами ньюйоркцы знают, что Бродвею удалось вывернуться из-под ярма узкой специализации, чтобы растянуться в самую длинную улицу города: от Атлантического океана чуть ли не до Канады.

Бродвей — гениальная диагональ. В геометрической сетке стрит и авеню он один прихотлив и капризен. Бродвей вобрал в себя разнообразие Нью-Йорка. Только тот, кто пройдет по нему двадцать манхэттенских километров, может считать, что действительно познакомился с городом.

Такое путешествие — лучший урок нью-йоркской географии и истории. От самых древних, помнящих еще голландских первопоселенцев кварталов даунтауна, Бродвей ведет прохожего сквозь буйные артистические кварталы Сохо и Гринвич-Виллиджа. Где-то на уровне 20-х улиц вы попадаете в экзотическое царство индийских магазинов, где торгуют шелками и пряностями. Бродвей пересекает район мод, бастион ньюйоркских фасонов. С 42-й он берет себе пышный псевдоним — «Великий белый путь». Тут, в гуще театров и варьете, Бродвей прославил себя электрической вакханалией рекламы.

Ну а потом Бродвей становится бульваром, чтобы пересечь спокойные респектабельные районы. Тут путешественник встречается с двумя достопримечательностями, равно близкими нью-йоркскому сердцу: оперным театром Линкольн-центр и самым богатым в мире гастрономом — «Забар».

На уровне сотых стрит Бродвей становится интеллектуалом — здесь, в окрестностях Колумбийского университета, расположены бесконечные книжные развалы.

А потом идет Гарлем, который одни называют негритянским гетто, а другие — черной столицей Америки.

На 155-й Бродвей ненадолго выныривает из сомнительного окружения, чтобы привезти туриста в Американскую академию изящных искусств, среди членов которой мы можем найти Евтушенко.

По мере продвижения к Северу Бродвей теряет всякие эпитеты, превращаясь в заурядную, тихую, неширокую улицу. Так он незаметно и заканчивает свое манхэттенское существование возле пня того дерева, под сенью которого голландский негоциант Питер Минуит купил у индейцев самый известный в мире остров Манхэттен. Кстати, историки теперь говорят, что индейцы надули белого купца, продав ему чужой товар — вроде бы сами они попали сюда случайно.

Но к Бродвею это уже не имеет отношения. Хотя и эта древняя история не спроста — такой фарс подходит к нраву улицы. Такой уж характер у Бродвея — хитрый и тщеславный, изворотливый и саркастический. Поэтому не стоит доверять его ложному смирению: в каком бы районе Манхэттена вы ни вступили на эту улицу, вы ощутите под ногами общую вибрацию Нью-Йорка. Что и неудивительно — ведь это главный нерв нашего города.

Американцы не любят городов. И их можно понять. Для многих американцев город — опасное, нездоровое место, да, пожалуй, и ненужное. Поэтому в Америке и нет городов в европейском смысле. Какой-нибудь Мэйплвуд или Спрингфилд — всего лишь почтовый адрес. Это место, где живут люди, где все устроено для удобства, но не более того. В этом самом Спрингфилде можно найти покой, душевное равновесие, особую поэзию, даже буколическую романтику. Нет тут только города. Город — штучный товар. Он невозможен без индивидуальности. Город возникает только тогда, когда он создает неповторимую атмосферу. Город — как живое существо, он ограничен, всеобъемлющ, непредсказуем. Его черты нельзя перечислить, его нельзя свести к формуле. Нельзя свести город к достопримечательностям. Эйфелева башня — еще не Париж. Любой настоящий город — исключителен, уникален.

Такой город в Америке один — Нью-Йорк. Только он и поддерживает динамическое равновесие между городской и пригородной культурой. Нью-Йорк можно любить и ненавидеть, его можно презирать, бояться, воспевать. Но никому еще не удавалось его игнорировать.

Тайна Нью-Йорка очевидна и неуловима. Исходив его улицы, написав о Нью-Йорке сотни страниц, я так и не понял собственного отношения к этому городу, который уже давно называю своим.

С самого начала Нью-Йорк возник без претензии на историческое величие. Он рос естественным путем, без градостроительного плана, как бы дичком. Его небоскребы торчат в прихотливом и потому естественном порядке. Издалека Манхэттен возникает как фантастическая горная цепь.

Среди его якобы скучных, как арифметика, стрит и авеню рождается ощущение непредсказуемости, случайности. В этом городе может все произойти. Он всегда готов к приключениям. Нью-Йорк не был символом чего-то, в нем нет никакой умышленной идеи. Более того, у него даже нет своего лица. Уникальность Нью-Йорка — только в его всеядности. Он все принимает и ничего не отрицает. Он не принадлежит к одной стране, к одной культуре, к одному языку. Нью-Йорк — совокупность всего, манифест богатства человеческой природы, включающей в себя и все низкое, злое в ней. Тут нашли себе убежище философы и бродяги, поэты и сумасшедшие, праведники и грешники. В этом городе добро и зло остаются на своих полюсах, рождая мощное творческое напряжение.