Сладкая жизнь

Ужас террора в том, что ему все равно, кого убивать. Его жертвы вопиюще случайны. Ведь цель террора — террор. Такому преступлению не нужны мотивы. Зато детектив — оружие с высокой избирательной способностью. Умышленное злодеяние разит не кого попало, а лишь тех, чья смерть полезна преступнику. Цитируя любимый тезис Ленина — «кому выгодно, тот и виноват», детектив возвращает в современную жизнь онтологическую устойчивость.

В криминальном жанре борьба добра со злом тоже принимает форму танца, но здесь партнеров объединяют не космический антагонизм эпоса, а дружественные узы разума. Преступник с сыщиком играют по одним и тем же узаконенным цивилизацией правилам. Рафинированный рационализм дуэли отличает детектив от жизни, давая нам от нее заслуженную передышку.

В сущности, правдоподобия в детективе меньше, чем в любой сказке. Он описывает целесообразную вселенную, где все, как у Чернышевского, исповедуют разумный эгоизм, преследуя свои, а не чужие цели. Детектив являет собой образ здоровой и потому несуществующей нормы. Преступление только подчеркивает ее незыблемость. Поэтому лучше всего детективу живется в тех эпохах, где жизнь отлилась в устойчивые пирамидальные формы.

В этом секрет не только Шерлока Холмса и Эркюля Пуаро, но и отечественного Фандорина. Главная заслуга Акунина в том, что он открыл России ее викторианство. Первые романы цикла сооружены из хорошо знакомой нам по классикам реальности, но в отличие от них Акунин не разоблачает, а любуется той обычной жизнью, которая казалась невыносимой Толстому и Достоевскому, но которую мы предпочли бы любой другой.

Впрочем, убежденное викторианство детектива достаточно всеядно, чтобы стать синонимом всякой эпохи, в которую мы готовы сбежать. Сегодня такой ностальгической эрой чаще всего кажутся тридцатые годы. Глядя на них из уже XXI века, мы видим то, чего не могли заметить современники: близость обрыва. Недолгий интервал между мировыми войнами заполнила трогательная в свой тщетности попытка восстановить жизнь в ее уже отживших, но еще желанных формах. Воскресив длинные юбки и толстые романы, тридцатые годы казались последним отблеском счастливого XIX века в несчастном XX. Собственно, это и придает в общем-то бездарному десятилетию стильное очарование.

Картина Роберта Олтмана «Госфорд Парк» собрала весь этот засушенный букет смыслов в одну элегантную вазу. Семидесятишестилетний мэтр американского кино выбрал для фильма, который в таком возрасте может оказаться его последним, совершенный в своей банальности жанр детектива.

Госфорд Парк — роскошное имение в хмурых британских окрестностях. Здесь есть все, чем может населить этот хрестоматийный пейзаж наше поднаторевшее воображение: богатая охота, сложные туалеты, столовое серебро, эксцентричные гости (включая невротических американцев), готические тайны, простодушный снобизм и бесчеловечное убийство.

Взяв архетипическую историю в духе Агаты Кристи, Олтман виртуозно аранжирует ее. Отказываясь принимать всерьез ученическую загадку убийства, он выносит преступление на поля. Этим ходом режиссер обнажает технику умного детектива. Труп тут, конечно, — непременное условие, но он нужен только в качестве заводного ключика, о котором можно забыть, когда пантомима приведена в движение.

Даже не показав, а только пообещав убийство всем антуражем своей картины, Олтман отвлекся от преступления описанием его обстоятельств. Главный герой фильма — сам Госфорд Парк. Бесконечно сложное, как всякое общество, устройство этого барского дома позволяет Олтману создать образ замкнутого и самодостаточного мира, исчерпывающего всю систему социальных связей. Резко разделив сцену на верхи и низы, режиссер наслаждается запутанностью нитей, связывающих господ с хозяевами. Чуждая посторонним вязь проста для своих. В этой жизни главное — знать свое место, и тогда нерушимость порядка не сможет поколебать даже нож в спине.

Олтман бросает труп зрителю, как кость собаке. Ему он нужен лишь для того, чтобы мы с болезненным напряжением вглядывались в каждого из двадцати четырех персонажей, пытаясь найти виновного. Так работает механизм детективной драматургии, умеющей разделить случайную толпу на стройные шеренги свидетелей и подозреваемых.

Обеспечив себе внимание зрителей, Олтман наслаждается тем, что умеет лучше всего — раскалывает сюжет на мириады фабульных осколков, которые не он, а мы должны сложить во внятный сюжет. Прелесть забавы в том, что как бы ни петляла дорога, она неизбежно приведет к концу: все детали склеятся друг с другом, словно черепки специально разбитой вазы.

В этом увлекательном, но никуда не ведущем процессе заключена врачующая притягательность детектива. Начав с цивилизованной нормы, он обязательно возвращается к ней. Детектив — не жизнь, он не может себе позволить открытых финалов и болтающихся хвостов. В детективе нет будущего. Как только раскручивается пружина сюжета, все замирает в этой искусно устроенной шкатулке. Во всяком случае до тех пор, пока следующий автор не откроет ее заново.