Сладкие песни сирен

Как она была хороша! Нежные щечки, едва тронутые румянами, золотистые локоны... Лучшие перья человечества бессильны, когда речь заходит о женской красоте: куда уж нам, грешным. Даже бюстгальтер, выданный Елене по распоряжению товарища Н., лишь подчеркивал изящество ее юной груди, заставляя думать о том, что же там, под розовым шелком. Прекрасное отличается от обыденного тем, что его ничем не испортишь, даже лифчиком или какой другой деталью туалета.

Устремив взор куда-то вдаль, Елена воздушным сопрано вела свою партию:

Вечный скиталец, неужто в ложной гордыне отринешь

Тихую пристань, обитель, ложе и мирный очаг?

А с желдорвокзала и колхозного рынка ей вторили переданные по радио и усиленные громкоговорителями более низкие, глубокие, грудные (простите, что слова с этим корнем часто вплетаются в ткань нашего повествования) голоса Дориды и Гегемоны. Они тоже пели о скитальце, об усталом путнике, которому надо бы бросить наконец долгие свои странствия и обрести приют на заводе ЖБИ, молокозаводе или номерном предприятии, где так нужны конструкторы всех категорий, старший бухгалтер и меткие ВОХРа стрелки.

Все три голоса звали, все три манили и приковывали. Но если в устах Дориды и Гегемоны строка о ложе и мирном очаге звучала просто обещанием отдохновения в конце пути или, к примеру, после трудового дня на молокозаводе, то в пении Елены слышался едва уловимый намек и на иные радости, которые путник найдет на означенном ложе.

Кстати, о ложах. По распоряжению товарища Н. в город загодя завезли раскладушки и никелированные кровати с панцирными сетками.

Хотя и можно было послушать сирен по радио и посмотреть по телевизору, уже через минуту после того, как Елена, Дорида и Гегемона по сигналу товарища Н. взяли первые ноты, возле каждой сирены собралась толпа. Самая большая возле Елены. Опустели людные улицы, лишь несколько тугих на ухо энчан недоуменно оглядывались, силясь понять, куда подевались их сограждане, только что спешившие по своим делам, толкавшие друг друга на узких тротуарах и, не извинившись, убегавшие прочь.

Заметили, сколько в предыдущей фразе собралось всех этих "ивших" и "авших", от употребления которых предостерегают студентов уже на первом курсе литинститута? Дорого обходится нам неумелость, неуклюжесть наших перьев, точнее сказать, пишущих машинок. Какими сочными красками можно бы нарисовать и кабинет товарища Н., и цеха предприятия АГ-518, и перышки Елены, и чувства, которые снедали Климентия, и коварство пенсионера Говбиндера. Стоят перед глазами живые картины, но только заправишь в машинку "Башкирия" белый лист, как блекнут краски, расплываются контуры, теряют объемность фигуры. Так и тянет бросить начатое, так и хочется сжечь написанное, как поступил некогда один взыскательный художник... Хочется, да нельзя. Кто еще может оставить свидетельство о незабываемых событиях в городе Н.? Вот и приходится нести непосильную ношу, печатать страницу за страницей, зачеркивать, восстанавливать и опять зачеркивать, а машинистки знаете сколько набавляют за грязную рукопись? Это только больших писателей печатают, что они там ни напишут, да еще преданные жены перебеляют их перемаранные черновики...

Будет ныть. Перечитали написанное, кое-что поправили, ничего получается. Бывает и поплоше, да еще выдумано от первого слова до последнего, а глядишь - и напечатано массовым тиражом. У нас же каждое слово правда.

До сих пор в событиях, нами очерченных, участвовал ограниченный контингент лиц, а в подобных случаях - это вам всякий оперативник скажет за каждым фигурантом можно без труда проследить, что мы и делали в меру своего таланта. А о товарище Н. и говорить не приходится, он весь на виду, в перекрестье прожекторов, каждый шаг его известен. Смотри и записывай. Фамилия же его - на сей раз святая правда, ей-ей - Непринимайло. Странно даже, как иной раз расходятся фамилия и характер человека - товарищ Н. охотно принимал все новое, передовое, да и граждан принимал, вторую пятницу каждого месяца, с шестнадцати до семнадцати тридцати.

Теперь нам предстоит перенести действие в народную гущу, от крупного плана перейти к массовкам. Многим ли великим драматургам и выдающимся режиссерам удавались массовые сцены, движения толпы? Это вам не монолог какой-нибудь, это бери повыше.