Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

— Что не понимаем — понятно. Что не слышим — не страшно. Пугает уверенность.

И снова ласково-властным взглядом Иоанн велел Филиппу спросить, но тот, выпучив глаза и набычившись, устоял, приказа не выполнил и на этот раз промолчал. И тогда спросил Иоанн:

— Зачем ты всё это придумал и рассказываешь? Филипп молчал.

— Неужели эти выдуманные теории тебе дороже той живой и прекрасной Тайны, рядом с которой ты живешь и которую даже не чувствуешь?

Филипп молчал.

— Бедный Филипп, — сказал Иоанн. — Как больно и одиноко тебе жить на свете, раз ты придумал это свое восхождение, какую-то красоту и любовь, которую у тебя отняли… Неужели так жестоко и так глубоко тебя ранили?

Филипп перестал идти и остановился. Иоанн тоже остановился.

Иуда продолжал путь, как будто не слышал никакого разговора.

Глава двадцать четвертая ИСЦЕЛЕНИЕ ФИЛИППА

Одиннадцатый час дня

— Никто меня не обижал, — почти зло начал Филипп, не глядя в лицо Иоанну. — Ни в детстве, ни в юности… Разве природа меня обидела, сделав уродом. Рассказывали, что, когда мать носила меня, осёл ударил ее копытом в живот. Родился я семимесячным и вот таким, как ты видишь меня: без шеи, с выпученными глазами, лысым на всю жизнь. Больше детей мать не могла иметь. Она едва выжила, рожая меня на свет.

Филипп замолчал и с такой обидой посмотрел на Иоанна, словно это он во всем был виноват.

— Мама твоя гречанка? — спросил юноша.

— Гречанка! — с вызовом ответил Филипп.

— А как ее звали?

— Зовут. Она, слава богу, до сих пор здравствует. Мелитой ее зовут.

— «Сладкая» значит?

— «Медовая», — поправил его Филипп и еще обиженнее продолжил: — Сам понимаешь, как они обо мне заботились. Единственный ребенок в семье. Пылинки сдували, слугам не доверяли. Во всех ранних воспоминаниях, которые у меня сохранились, рядом со мной всегда была мать. Лишь изредка ко мне допускали отца, который тоже души во мне не чаял… Всех бы так Бог обижал и наказывал!

— А отец у тебя иудей? — спросил Иоанн.

— Да, иудей. Но детство и юность провел в эллинском рассеянии, в Афинах. Учился и выучился на архитектора. Работал сначала в Ахайе, а после по распоряжению Ирода Великого вернулся на родину и обосновался в Панеаде, как тогда называли Кесарию Филиппову. Строил быстро и хорошо, пользовался уважением при дворе. Ирод его на многие стройки свои приглашал и очень щедро оплачивал. А после сын Ирода, Филипп, став тетрархом, поручил моему отцу перестраивать и украшать Кесарию… Семья наша всегда жила в достатке.

— А как вы оказались в Вифсаиде? — спросил Иоанн.

Филипп вздрогнул и снова почти зло посмотрел на юношу:

— Почему спрашиваешь?

— Ты ведь сказал, что вы жили в Кесарии. А когда мы с тобой познакомились, ты прибыл из Вифсаиды.

— Ну да, угадал! — вдруг нервно воскликнул Филипп. — Да, шли мы однажды с мамой по улице. И какая-то женщина, увидев меня, воскликнула: «Боже, какой урод! Только грязная язычница может выродить эдакое страшилище!» Не помню, что ей ответила моя мать. Но вот ты сейчас спросил меня, и я эту женщину сразу же увидел. Слов ее я не мог вполне понять, так как лет мне было немного: пять или четыре. Но взгляд ее я на всю жизнь запомнил. Так смотрят иногда на прокаженных… Ты эту обиду искал, Иоанн?!

— Прости, — кротко вздохнул юноша, но ни во взгляде, ни в лице его не было извинения.

— После этого случая мы и переехали в Вифсаиду, — объяснил Филипп. — Потому что скоро соседние мальчишки стали дразнить меня и обзывать уродом, хотя до этого много раз видели меня и не бранили… Ты много знаешь родителей, которые из-за такой чепухи продадут дом и переберутся в другой город?

— Нет, похоже, не эта обида, — задумчиво произнес Иоанн.

— А дальше — как сыр в масле! — обрадовался Филипп. — В Юлии отец приобрел хорошее имение. На берегу озера. С тенистым садом. С тремя виноградниками. Я с детства привык жить в красоте. Я спал в самой светлой и красивой комнате. Мне покупали красивые и дорогие одежды. Я ел красиво, пил изысканно… Ты скажешь: женщины? Ну так мне прислуживала самая красивая рабыня в хозяйстве. А когда пришел срок, отец привел мне такую красотку, которой писаный красавец позавидует!.. С ней я и потерял невинность. И понял, что, для того чтобы любить и ценить Красоту, можно и не быть красавцем… Женщин я обожал. Я лишь первое время их побаивался, потому что заглядывался и влюблялся в тех, для которых я был горбатым чудовищем и лысым уродом. Но скоро я отыскал совершенно других женщин: ласковых и услужливых, радостных и терпеливых, — потому что в любовных утехах я оказался сущим Гераклом. Все женщины, к которым я входил, были мною довольны: визжали от восторга и падали от усталости, называя меня божественным сатиром, неутомимым силеном, Паном на ложе — такие у меня были прозвища. И прежде всего они, конечно, любили мой кошелек, потому что щедрее меня не было у них клиентов… Боже мой! Что это я разболтался! — опомнился вдруг Филипп и с ужасом глянул на Иоанна: — Ты ведь еще юноша. И наверное, девственник! Прости меня.