Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

— Почему Люцифером? — невозмутимо спросил Толмид. — У меня тоже, когда удается предельно сосредоточиться и приблизиться к Покою, у меня тоже возникает ощущение, что откуда-то отсюда, между бровей, возникает таинственный луч, похожий на сгусток мрака, и луч этот освещает всю мою жизнь, в которой нет разделений на радость и боль, ненависть и любовь… Помнишь, как во время посольства у меня исцелился первый больной?.. Он, кажется, не мог ходить…

— Ходить не мог?! — взревел Филипп еще радостнее. — Он бегал и прыгал. И три человека держали его, чтобы он не набросился на нас и не покусал, как бешеная собака. Он был бесноватым. А ты прочел над ним молитву. И бес тут же из него выскочил.

— Я не читал молитвы. Когда я читал молитвы, у меня ничего не получалось. И в первое время, когда к нам приводили больных, ты их лечил, Филипп. Твои молитвы действовали. Но с этим, как ты говоришь, бесноватым ты не мог справиться.

— Не мог, совершенно верно! А ты пришел мне на помощь и сразу выгнал беса!

— Никого я не выгонял. И помогать тебе не собирался. Я вдруг представил себе Учителя. Я очень живо увидел, как Он в молчании сидит на горе и вокруг Него Покой.

— Не знаю, что он там себе представлял! — Филипп схватил Иуду за руку и жарко шептал ему на ухо. — Но как только он подошел к больному, тот сразу перестал бесноваться, упал на землю и встать уже не мог! И мне пришлось несколько раз прочесть над ним молитву, которую дал нам Учитель, после чего он встал и спокойно ушел. А люди окружили нас! Глаза их сияли! Особенно радовались и благодарили нас женщины…

— Он скоро уйдет, — вдруг сказал Толмид. — Он не от мира сего. И Истина Его не от мира. Царство Его — Царство Покоя. И, может быть, оно похоже на ту Плерому, о которой так красиво рассуждает Филипп… Но боюсь, оно совсем на нее не похоже.

— Они устроили для нас пир! — продолжал восклицать Филипп. — А этот герой дня, этот отшельник, который своим Покоем победил мою Красоту, представляешь, вдруг убежал в горы! А они приготовили горницу, накрыли столы…

Иуда вдруг выдернул свою руку из рук Филиппа. На какое-то мгновение прекрасное лицо его вдруг исказилось, причем все черты разом словно треснули пополам, расползлись, друг на друга наскочили и обезобразились.

— Ты можешь хоть немного помолчать, Филипп! — прошипел Иуда.

Но в следующее мгновение искаженное и почти уродливое лицо вернуло свое прежнее благообразие. И с ласковым участием, с трепетной нежностью, с чуткой надеждой Иуда спросил у Толмида:

— Кто уйдет? Иисус? Как это — уйдет?

— Он давно об этом говорит. В Его глазах уже появилось то, что люди называют одиночеством. Но это — не одиночество. Это то выражение, которое всегда появляется у Него перед встречей с Покоем. С этим выражением он вышел из Ефраима. И позавчера, в Вифании, Мария услышала, поняла и помазала Его к Покою, а мы не услышали и стали упрекать.

— И когда Он уйдет, ты знаешь? — спросил Иуда.

— Думаю, очень скоро. Вчера в Храме он сказал, что уже пришло время Ему прославиться. А потом заговорил о зерне, которое бросают в землю, и оно умирает.

— Он умрет?

— Он не может умереть, потому что смерти для Него нет. Он уйдет в Покой. И нас заберет с собой. Тех, кто слышит Его и видит.

— И как это произойдет, ты догадываешься?

— Он устроит последний пир. И на этом пире очистит, рассадит, причастит хлебом и чашей.

— Как это?.. Что значит «рассадит», «причастит»?

— Сначала очистит — то есть в последний раз призовет нас избавиться от страстей и желаний. Филиппу, может быть, поможет освободиться от его привязанности к Красоте.

— Затем рассадит, — монотонно и устало продолжал Толмид. — Я так понимаю: мы жили еще до того, как родились, и, может быть, много раз жили. И в прежних жизнях тоже были желания, тоже были грехи, которые накопились, наполнили нас и перетекли в ту жизнь, которой мы теперь живем и мучаемся. Человек страдает за все свои прежние грехи и привязанности, а не только за те, которые он накопил, родившись в последний раз… Так вот, очистив нас настолько, насколько мы позволим Ему себя очистить, Учитель рассадит нас за столом и разделит на тех, кто уже сейчас сможет пойти за Ним, и на тех, кто пока еще не может. И ближе к себе посадит тех, кто очистился и готов. А может быть, наоборот — дальше от себя посадит, потому что они меньше других нуждаются в Его помощи, потому как уже оставили жизнь, познали Истину и собрались в путь.

И всех нас соединит хлебом — то есть покажет, что всё едино и нет никаких разделений. Нет красоты и уродства. Нет мудрости и глупости. Нет старого и нового. Нет болезни и нет здоровья. Нет любви и нет ненависти. Нет смерти, потому что нет жизни.

Наконец, всех причастит чашей. То есть все мы умрем. Но некоторые уйдут в Покой или в то, что Он иногда называет Жизнью Вечной, в которой уже нет ни жизни, ни смерти. А другие умрут, чтобы вновь родиться и мучиться в колесе страданий, на котором они распяты от самого начала мира.

Толмид замолчал. А Иуда сперва бережно и виновато покосился на Филиппа, а затем спросил у Толмида: