Сладкий дар

И голос на другой стороне, с дыханием ребенка и языком, тронутым поцелуями серебряной фольги и медовыми сотами, движимым свежей сладостью и воспоминаниями о роскошествах "Кэдбери", начал описывать жизнь, где встают по утрам, и ходят весь день, и ложатся спать с "Восторгами Швейцарии" и искушениями от "Хершиз" и где сжевывают сначала наружную оболочку "Кларк Бар", а потом смакуют хрустящий наполнитель... праздник души, которая просит, а язык требует, а желудок принимает, а кровь танцует под ритмы "Пауэр Хаус", обещания "Лав Нест" и нашептывания "Баттерфингера", но самый экстаз это сладкое африканское мурлыканье темного шоколада между зубами, окрашивающее десны, наполняющее благоуханием небо, так что во сне уже бормочете, шепчете, мурлыкаете на языках Конго, Замбези, Чада...

И чем больше голос говорил - по мере того, как проходили дни, недели, а старый священник все слушал, - тем легче становился груз по ту сторону решетки. Отец Мэлли, даже не глядя, знал, что плоть, заключающая в себе этот голос, таяла и убывала. Поступь делалась не такой тяжелой. Исповедальня уже не скрипела в таком диком испуге, когда тело входило в соседнюю дверь. И голос, и молодой человек были на месте, но запах шоколада отчетливо убыл и почти исчез.

И это было самое чудесное лето в жизни старого священника.

Когда-то, много лет назад, когда он был очень молодым человеком, с ним случилось нечто такое же странное и не похожее ни на что.

Девушка, судя по голосу, не старше шестнадцать лет, приходила каждый день в свои летние каникулы, пока не настала пора снова идти в школу.

И все то долгое лето ее милый голос и шепот приводили его в настолько трепетное чувство, насколько это возможно для священника. Он слышал ее сквозь ее июльскую прелесть, августовское безумие, сентябрьское разочарование, и когда она, как всегда, ушла в октябре в слезах, ему захотелось крикнуть: "Останься, останься! Выходи за меня замуж!"

"Но я жених невестам Христовым", - прошептал другой голос.

И он не выбежал, очень молодой священник, на скрещения путей этого мира.

А теперь, когда подходит уже к шестидесяти, юная душа в нем вздохнула, зашевелилась, вспомнила, сравнила старое потертое воспоминание с этой новой, в чем-то смешной и в то же время печальной, внезапной встречей с потерянной душой, чья любовь была - нет, не знойная страсть к девушкам в завлекательных купальных костюмах, - но шоколад, развернутый украдкой и сожранный тайком.

- Отец, - сказал голос однажды ближе к вечеру, - это было чудесное лето.

- Странно, что ты это говоришь, - сказал священник, - это я так думал.

- Отец, я должен поведать вам одну ужасную вещь.

- Я думаю, меня ты не смутишь.

- Отец, я не из вашего прихода.

- Это нормально.

- И, отец, простите меня, но я...

- Продолжай.

- Я даже не католик.

- Что?! - вскричал старик.

- Я даже не католик, отец. Это ужасно?

- Ужасно?

- Я имею в виду, я сожалею. Я прошу прощения. Я крещусь, если хотите, отец, чтобы уладить это дело.

- "Крещусь", болван?! - крикнул старик. - Поздно уже! Ты знаешь, что ты наделал? Сознаешь ли ты глубину греха, в которую погрузился? Ты отнимал мое время, заставляя слушать себя, доводил до бешенства, просил совета, нуждаясь, между прочим, в психиатре, оспаривал религию, критиковал папу, насколько я помню (а я помню!), отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь, т е п е р ь ты хочешь креститься и "уладить это дело"?

- Если вы, конечно, не возражаете, отец.

- Возражаю! Возражаю! - прокричал священнослужитель и отключился секунд на десять.

Он уже был готов распахнуть дверь и выволочь греховодника на свет Божий. Но тут...

- Это было не совсем напрасно, - сказал голос по ту сторону решетки.

Священник замер.

- Потому что, отец, вы помогли мне, храни вас Господь.

Священник почти перестал дышать.

- Да, отец, вы, мне так много помогли, я вам признателен, - шептал голос. - Вы не спрашиваете, ведь вы догадались? Я сбросил вес. Вы даже не поверите, сколько я сбросил. Восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто фунтов. Благодаря вам, отец. Оставил обжорство. Оставил. Сделайте глубокий вдох. Вдохните!

Священник - против своей воли - вдохнул.

- Что чувствуете?

- Ничего.

- Ничего, отец, ничего! Все в прошлом. И запах шоколада, и сам шоколад. В прошлом. В прошлом. Я свободен.

Старый священник сидел, не зная, что сказать. У него зачесались веки.

- Вы сделали работу Христа, отец, и вы, конечно, это знаете. Он шел по миру и помогал. Вы идете по миру и помогаете. Когда я падал, вы протянули руку, отец, и спасли меня.

А затем произошло нечто весьма странное. Отец Мэлли почувствовал, как из глаз его брызнули слезы. Просто потекли. Они струились по щекам. Они собирались у его сжатых губ. Он разжал их, и слезы стали капать с подбородка. Он не мог их остановить. Они пришли, о Господи, они пришли, как весенний ливень после семи лет засухи, а он танцует в одиночестве, благодарный, под дождем...

Он услышал звуки из-за перегородки и хотя не был точно уверен, но как-то почувствовал, что тот, другой, тоже плачет.