Сладкий роман

- Хорошо! - резко выдохнул он и приступил к рассказу, из-за которого, в сущности, и навестил меня.

Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда ещё не был так доволен собой. Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.

Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатные покашливания теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.

- Что скажешь, Руфино? - обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.

- Э-э... Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но... В лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. В этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых, якобы, документальным, тайным образом. Ведь наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием - подделку под скрытую камеру. Спрашивается, к чему сыр-бор?

- А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимдо? Ну, карлика какого-нибудь? - раздался голос консультанта по финансированию.

- Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, - осадил его Шеф. - Или кто-то ещё думает подобным образом?

Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров:

- Я не расположен к идиотским шуткам. И я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему материальный ущерб. А все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!

- Вообще-то, Тино Зааза человек... сложный, - подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. - Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали... Но ведь какая заманчивая перспектива! Кому же не хочется оставить свое имя в истории... Эх, детка...

- Он отстранил нас от эксперимента? - огорчилась я бесславному завершению столь увлекательно начавшейся работы.

- Нет. Заза отчитал меня, как мальчишку: "Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье... Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведоме, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках..."

Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.

- Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, сочинить новую историю Джека Потрошителя?

- Конкретных указаний не поступало, - пожал плечами обескураженный Сол. - Заза велел мне продолжить сотрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.

- Господи! - Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. - Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!

...Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая её камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я - испуганная, нечесанная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:

- Произойдет. Непременно призойдет. Поверь старику, детка, - и тяжело вздохнул.

Я - "БАРОНЕССА"!

Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, гражданку Французской республики ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я тупо вертела в руках уведомление, о котором, как о лотерейном выигрыше, мечтает всякий смертный.

Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то "певички-Верочки", эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией на руках и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.

Клавдия переписку с французской родней не поддерживала, после того, как мое семейство в лице бабушки Сесиль, вынесло обвинение её матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа - полковника Алексея Бережковского.

- Дядя Алекс был лучшим в нашей семье, - вздыхала бабушка. - Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.