Сластена

Рассказ о моих литературных пристрастиях в годы студенчества — не лирическое отступление. Книги, в конечном итоге, и привели меня в контрразведку. Когда я училась в Кембридже последний год, моя приятельница Рона Кемп начала издавать еженедельный журнал под названием «?Квис?». Такого рода изданий в университетской среде было великое множество, но «?Квис?» выделялся авангардистским смешением высокого и низкого жанров. Поэзия и поп-музыка, политическая теория и сплетни, струнные квартеты и студенческая мода, французская «новая волна» и футбол. Спустя десять лет эту издательскую формулу уже применяли все вокруг. Рона, вероятно, не сама ее придумала, но одной из первых распознала ее привлекательность. Позже она работала в «Вог» (а до того некоторое время — в «Таймс литерари сапплемент») и сделала головокружительную карьеру, полную взлетов и падений, учреждая новые журналы на Манхэттене и в Рио. Двойной вопросительный знак в ее первом издании — «?Квис?» — оказался новаторским; удалось выпустить одиннадцать номеров. Памятуя о моей увлеченности творчеством Сьюзан, Рона Кемп попросила меня вести регулярную колонку — «Книжки прошлой недели». Моим статьям надлежало быть «болтливыми и всеядными». Без зауми! Я писала так же просто, как говорила, то есть обычно пересказывала сюжеты книг, которые недавно прочитала, и пародийно сопровождала случайный приговор россыпью восклицательных знаков. Моя легковесная, аллитеративная проза пользовалась некоторой популярностью. Несколько раз ко мне на улице подходили незнакомцы и говорили, что с удовольствием меня читают. Даже язвительный профессор математики сделал мне комплимент. Так мне довелось пригубить сладостный, пьянящий напиток — студенческую славу.

Я успела написать с полдюжины бойких статеек, когда что-то пошло не так. Как многие другие авторы, которым едва улыбнулась удача, я стала воспринимать себя слишком серьезно. Я была девушкой с неразвитыми вкусами — ветер в голове, хотя и созрела для грядущего похитителя на белом коне. Я только и ждала своего принца, как говорится в некоторых занимавших меня романах. Мой принц оказался русским суровой наружности. Я открыла для себя автора и тему — и стала его поклонницей. Неожиданно у меня появилось дело — убеждать. У меня развилась привычка перерабатывать большие куски текста. Вместо того чтобы писать просто и непосредственно, я плодила черновики. По моему скромному мнению, у колонки появилось жизненно важное общественное предназначение. Ночью я вскакивала с кровати, чтобы переписать абзац или исчеркать страницу стрелками и сносками. В глубочайшем раздумье я прогуливалась по аллеям. Пусть общественный интерес к моим статьям спадет, наплевать. Спад интереса лишь доказывал мою правоту; это была героическая цена, которую мне предстояло заплатить. Меня читали не те люди. Скажем, возражения Роны нисколько меня не тронули. Более того, они лишь подтвердили мою правоту.

— Милочка, это совсем не наш стиль, — сказала она холодно однажды днем в «Медном чайнике», возвращая мне текст статьи. — Мы так не договаривались.

Она была права. Живой язык и восклицательные знаки сошли на нет, а гнев и ощущение политической безотлагательности темы сузили рамки интересов и разрушили стиль.

Конец моей журналистской карьеры был предрешен тем часом, что я провела за чтением «Одного дня Ивана Денисовича» Александра Солженицына в новом переводе Гиллона Эйткена. Я принялась за повесть сразу же, как разделалась с «Осьминожкой» Яна Флеминга. Переход был жестким. Я ничего не знала о советских трудовых лагерях, и слова «ГУЛАГ» тоже не знала. Ребенок, выросший в сени собора, что я, в самом деле, могла знать о жестокой нелепости коммунизма, об отважных людях в гнусных, отдаленных тюремных поселениях, вынужденных изо дня в день думать только о выживании? Сотни тысяч несчастных, которых увезли в снежные пустыни Сибири, потому что они сражались за родину на иностранной территории, или побывали в плену, или досадили партийному чиновнику, или были партийными чиновниками, или носили очки, или были евреями, или гомосексуалистами, или владевшими коровами крестьянами, или поэтами. Кто возвысил голос во имя этих загубленных душ? Меня никогда раньше не занимала политика. Мне ничего не было известно о спорах и разочарованиях старшего поколения. Не слыхала я никогда и о «левой оппозиции». За пределами школы мое образование ограничивалось факультативными занятиями по математике и стопками романов в мягкой обложке. Я была невинна, и мое негодование вышло высоконравственным. Я ни разу не употребила и даже никогда не слышала слово «тоталитаризм». Спроси меня о его значении, я, может быть, ответила бы, что это значит полный отказ от спиртного. Мне казалось, что я пронзаю завесу взглядом и веду репортажи с невидимого фронта.