Сластена

Его родители тоже прекрасно относились к внукам. Но для мистера и миссис Хейли это были двадцать лет потрясений, неоправдавшихся надежд, растерянности и ночных тревог. Они жили в страхе перед очередным ее звонком, жизнь их была омрачена печалью и угрызениями. Хоть и любили они Лору, хоть и берегли память о том, какой она была, — в серебряных рамках фотографии над камином: день ее десятилетия, торжественное вручение диплома, первая свадьба, — они отдавали себе отчет, что она стала ужасной, ужасной с виду, ужасной в разговоре, ужасной для обоняния. Ужасно было вспомнить спокойную умницу, а потом слышать ее жалкое нытье, ложь, пьяные обещания. Семья испробовала все — и уговоры, и мягкую укоризну, и прямые обвинения, и клиники с психотерапевтами, и обнадеживающие новые лекарства. Хейли истратили почти все запасы слез, времени и денег, и теперь не оставалось ничего другого, как сосредоточить свою любовь и ресурсы на детях и ждать пожизненной госпитализации их матери и ее смерти.

По быстроте разложения моя сестра Люси была ей не соперница. Она так и не получила медицинского диплома и вернулась, чтобы жить при родителях, хотя в процессе терапии обнаружила в себе большие залежи злости на мать, организовавшую ей аборт. Люси встроилась в теплое общество прежних школьных друзей, быстро вернувшихся с вылазок в мир хиппи в художественные колледжи или университеты и благополучно осевших в родном городе для маргинального существования. Несмотря на кризис, на чрезвычайные положения, эти годы были удобными для того, чтобы не работать. Без лишних бестактных вопросов государство оплачивало квартиры и выдавало еженедельную пенсию художникам, незанятым актерам, музыкантам, мистикам, психотерапевтам и тому контингенту, для которого курение конопли и разговоры о ней были всепоглощающей профессией и даже призванием. Эту еженедельную подачку с яростью защищали как тяжко завоеванное право, хотя все, даже Люси, в душе понимали, что придумана она не для того, чтобы средний класс мог предаваться такому веселому досугу.

Теперь, когда я стала налогоплательщицей с жалким жалованьем, мой скептицизм в отношении сестры усугубился. Она была умная, прекрасно успевала по химии и биологии в школе и была добра, человечна. Я хотела, чтобы она стала врачом. Я хотела, чтобы она захотела того, что хотела раньше. Она жила бесплатно в квартире с другой женщиной, цирковым инструктором, в доме викторианских времен, отреставрированном за счет города, расписывалась за пособие, курила травку и три часа в неделю, субботними утрами продавала в киоске на центральном рынке свечи радужной раскраски. В последний мой приезд домой Люси толковала о невротичном, конкурентном, «правильном» мире, с которым она рассталась. Когда я заметила, что этот мир обеспечивает ей свободное от работы существование, она засмеялась и сказала:

— Сирина, ты такой консерватор!

Рассказывая Тому о семье и историю Люси, я прекрасно сознавала, что он тоже станет государственным пенсионером, только более зажиточным, благодаря закрытым правительственным ассигнованиям, которые не подлежат парламентской проверке. Но Т. Г. Хейли придется усердно работать и создавать замечательные романы, а не разноцветные свечки или футболки. Мы обошли парк раза три или четыре; меня тяготило, что я скрываю от него информацию; отчасти утешало то, что он посетил наших посредников — фонд, и остался доволен. Никто не будет ему говорить, что ему писать или думать и как жить. Может быть, великие меценаты Возрождения ощущали себя так же, как я. Щедрыми, вознесшимися над сиюминутными земными интересами. Если это кажется нескромным заявлением, надо учесть, что я была слегка опьянена и разогрета остаточным теплом нашего долгого поцелуя в полуподвальной лавке. И он тоже. Разговаривая о незадачливых сестрах, мы невольно обозначили собственное счастье и старались не оторваться от земли. Иначе мы могли бы взлететь над плац-парадом Конной гвардии, пролететь над Уайтхоллом и за реку — особенно после того, как остановились под дубом, все еще хранившим жухлые листья, и он прижал меня к стволу и опять поцеловал.

На этот раз я его обняла и ощутила под тугими джинсами с ремнем его сухую тонкую талию и твердые мышцы ягодиц. Я чувствовала противную слабость, во рту пересохло, и подумала, не заболеваю ли я. Хотелось лечь с ним и смотреть на его лицо. Мы решили идти ко мне, но поездка в общественном транспорте представлялась невыносимой, а на такси было слишком дорого. Поэтому пошли пешком. Том нес мои книги — Эдварда Томаса и другой подарок, «Оксфордскую антологию английской поэзии». Мимо Букингемского дворца к углу Гайд-парка, по Парк-лейн, мимо улицы, где я работала, — естественно, я на нее не указала, — мимо новых арабских ресторанов, потом свернули направо, на Сент-Джонс-Вуд-роуд, мимо крикетного стадиона Лордс, вдоль северного края Риджент-парка и в Камден-таун. Есть гораздо более короткие пути, но нам было все равно, времени не замечали. Мы знали, к чему идем. Не думая об этом, идти было легче.