Сластена

— Меня уволили, — сказала Шерли.

— Не может быть!

— Сегодня.

— Шерли!

— Продолжай улыбаться, ты никому не должна об этом говорить.

— Ладно, но за что?

— Я не могу рассказать тебе всего.

— Да не может быть, чтобы тебя уволили, это нелогично, ты лучше всех нас.

— Возможно, я могла бы тебе рассказать где-нибудь в уединенном месте, но наши комнаты небезопасны, а я хочу, чтобы они видели, что я с тобой разговариваю.

Соло-гитарист уже навесил гитару на ремень; он и ударник говорили теперь с техником, и все трое склонились над каким-то предметом оборудования на полу. Из зала одобрительно закричали, потом крики затихли. Я глядела на толпу, на людей, в ожидании концерта стоящих к нам спиной, в основном мужчин, держащих в руках кружки и бокалы. Неужто кто-нибудь из них мог быть из А-4 — службы физического наблюдения? Я в этом сомневалась.

— Неужто ты думаешь, что за тобой следят? — спросила я.

— Нет, не за мной, за тобой.

Я искренне рассмеялась.

— Да это просто смешно.

— Серьезно, это «сторожа», служба физического наблюдения, причем с тех самых пор, как ты поступила на работу. Возможно, они были в твоей комнате, поставили жучок. Сирина, не переставай улыбаться.

Я снова посмотрела на публику. Волосы до плеч носили тогда лишь немногие мужчины, а ужасные усы и длинные бакенбарды еще не вошли в моду, поэтому в зале было немало подозрительных субъектов. Мне кажется, я насчитала с полдюжины таких типов. А потом вдруг каждый, кто находился в зале, стал внушать мне подозрение.

— Но, Шерли, почему?

— Я думала, ты сможешь мне объяснить.

— Нечего объяснять, ты все выдумала.

— Гляди, мне нужно кое-что тебе рассказать. Я сделала глупость, и мне стыдно. Не знаю, как тебе сказать. Я собиралась вчера, но потом сдали нервы. Но я должна быть с тобой честна. Я осрамилась.

Она глубоко вздохнула и потянулась за сигаретой. Руки у нее дрожали. Мы посмотрели на оркестр. Ударник уселся на место, отрегулировал педальную тарелку и отбил ритмическую фигуру щетками. Шерли, наконец, выговорила:

— Прежде чем мы отправились убирать дом, они меня вызвали. Питер Наттинг, Тапп, этот противный парень Бенджамин или как его там.

— Боже мой, почему?

— Они все объяснили. Сказали, что довольны мной, что есть возможность повышения, усыпили бдительность. Потом сказали, что им известно о нашей тесной дружбе. Наттинг спросил, слышала ли я от тебя что-нибудь необычное или подозрительное. Я сказала, что нет. Они спросили, о чем мы беседуем.

— Господи, и что ты им сказала?

— Следовало послать их к чертям, но мне не хватило мужества. Скрывать было нечего, так что я сказала им правду, сказала, что мы говорим о музыке, друзьях, семье, о прошлом, просто болтаем — ничего особенного.

Она посмотрела на меня укоризненно.

— Ты бы поступила так же.

— Не уверена.

— Если бы я промолчала, у них это вызвало бы еще больше подозрений.

— Ну хорошо, что дальше?

— Тапп спросил, говорили ли мы когда-нибудь о политике. Я ответила отрицательно. Он сказал, что в это ему трудно поверить, я же отвечала, что таковы факты. Некоторое время мы шли по кругу. Потом они сказали, ладно, они хотят обратиться ко мне с очень деликатным поручением. Это исключительно важно, и они будут мне очень признательны, если я выполню это поручение и так далее, и тому подобное. Знаешь ведь, как они скользко умеют разговаривать.

— Думаю, знаю.

— Они попросили меня вступить с тобой в политическую беседу и выдать себя за скрытую левачку, вывести тебя на откровенный разговор, узнать твои взгляды и…

— Доложить им.

— Да. Мне стыдно. Но не дуйся, я с тобой предельно откровенна, и не забывай улыбаться.

Я пристально глядела на нее, на ее полное лицо с разбросанными по щекам веснушками. Я пыталась ее возненавидеть. Мне почти это удалось.

— Сама улыбайся. Притворство — это по твоей части.

— Прости меня.

— То есть весь тот разговор… ты была на работе.

— Послушай, Сирина, я голосовала за Хита, так что да, я была на работе и я ненавижу себя за это.

— А пролетарский парадиз близ Лейпцига — это ложь?

— Нет, я действительно ездила туда от школы, скучнейшее место, и я каждый день рвалась домой, рыдала как младенец. Но послушай, ты же все верно сделала, ты все правильно сказала.

— А ты взяла и настучала!

Теперь она смотрела на меня очень печально, покачивая головой.

— В том-то и дело, что нет. Тем вечером я пошла к ним и сказала, что не могу это делать, что играть в эти игры не буду. Я даже не сказала им, что у нас состоялся разговор, я сказала, что не собираюсь доносить на подругу.

Я отвернулась. Теперь пришел мой черед смутиться, потому что я хотела бы, чтобы она сказала им, чтобы она передала им мои слова. Но я не могла сказать это Шерли. С минуту мы молча пили джин. Тем временем уже бас-гитарист возился на полу с какой-то соединительной коробкой, которая, наверное, отказывалась работать. Я осмотрелась, но никто в пабе не глядел в нашу сторону.

— Если они знают, что мы друзья, то они должны были догадаться, что ты передашь мне их просьбу.