Сластена

Мне казалось, я поняла, что он подумал, — что теперь очередь его старшей дочери забеременеть или угодить в какую-нибудь еще современную западню, и со всякими женскими неприятностями, из-за которых мокнет его выглаженная фиолетовая рубашка, пусть лучше разбирается женщина. Ему надо перепоручить проблему и до ужина просмотреть в кабинете свою рождественскую проповедь.

Но я не хотела, чтобы он меня отпустил. Я держалась за него. Если бы только могла придумать преступление, то умоляла бы его призвать высшие силы, чтобы простили меня. Я сказала:

— Нет, нет. Все хорошо, папа. Просто я так счастлива, что вернулась сюда… домой.

Я почувствовала, что он успокоился. Но это была неправда. Вовсе не от счастья я плакала. Я не могла точно определить, отчего. Как-то это было связано с прогулкой от станции и удалением от лондонской жизни. Может быть, облегчение, но с болезненным оттенком — то ли раскаяния, то ли отчаяния. Позже я убедила себя, что размякла от выпитого за обедом.

Это стояние у порога длилось не больше половины минуты. Я взяла себя в руки, подняла сумку, вошла и извинилась перед епископом, который взирал на меня все-таки настороженно. Потом он потрепал меня по плечу и продолжил свой путь через холл к кабинету, а я вошла в гардероб — точно, просторнее моей комнаты в Камдене, — чтобы ополоснуть красные, распухшие глаза холодной водой. Не хотелось подвергнуться материнскому допросу. Когда я пошла ее искать, мир, который прежде удушал меня, дохнул на меня теплом: запах жареного мяса, ковровый уют, мягкий блеск дуба и красного дерева, серебра и стекла и лаконичные, изящные букеты кизиловых и ореховых веточек в вазах, чуть-чуть спрыснутые серебряной краской, имитирующей иней, — произведения моей матери. Помню, как пятнадцатилетняя Люси, пытавшаяся, как и я, быть взрослой и искушенной, вошла сюда рождественским вечером и, показав на веточки, воскликнула: «Нечто абсолютно протестантское!»

Ответом ей был небывало сердитый взгляд епископа. Он редко опускался до выговоров, но тут холодно сказал: «Барышня, или вы исправите формулировку, или выйдете из комнаты».

Люси покаянным речитативом произнесла что-то наподобие: «Мама, украшения просто чудесные». Меня разобрал смех, и я решила, что лучше мне самой выйти из комнаты. «Абсолютно протестантское» стало у нас с ней чем-то вроде повстанческого пароля, но бурчали его только вдали от ушей епископа.

За ужином нас было пятеро. Люси пришла с другого конца города со своим длинноволосым другом-ирландцем, двухметровым Люком, который работал садовником в городском парке и был активным членом недавно сформировавшейся организации «Движение за вывод войск». Услышав об этом, я сразу приняла решение не втягиваться в споры. Это было нетрудно — парень оказался приятным, забавным, несмотря на поддельный американский акцент, а позже, после ужина, у нас нашлась и общая тема, за которую мы ухватились чуть ли не с радостью, — возмущение жестокостями лоялистов [35]— тут я была осведомлена почти так же хорошо, как он. А во время ужина епископ, политикой не интересовавшийся, наклонился к столу и мягко спросил Люка, ожидает ли он избиения католического меньшинства, если армию выведут, как он хочет. Люк ответил, что британская армия, на его взгляд, мало чем помогла католикам в Ольстере и они сумеют сами за себя постоять.

— Ага, — сказал отец с таким видом, как будто это его успокоило, — в таком случае кровавая баня повсеместно.

Люк был в недоумении. Не насмехаются ли над ним? Но над ним не насмехались. Епископ просто хотел быть вежливым и сразу перевел разговор на другую тему. Он никогда не вступал в политические и даже теологические споры — по той простой причине, что не интересовался мнениями других людей и не имел желания обсуждать их или оспаривать.

Мать, как выяснилось, запланировала ужин на десять часов и была довольна, что я успела. Она гордилась моей работой и самостоятельным существованием, чего всегда от меня хотела. Я заранее повторила урок о якобы моем министерстве, чтобы складно отвечать на ее вопросы. Я давно узнала, что почти все работающие девушки из моих знакомых сообщили родителям точно о своем месте служения; при этом подразумевалось, что старшие не будут вникать в подробности. В моем случае легенда была детальная и хорошо проработанная, и вдобавок я успела перегрузить ее излишними вымыслами. Теперь поздно было отыгрывать назад. Мать, если бы узнала правду, сказала бы Люси, а та вполне могла порвать со мной отношения. И чтобы Люк узнал о моей работе, я тоже не хотела. Так что несколько минут я со скукой излагала взгляды моего департамента на реформу системы социального обеспечения, надеясь, что матери тема будет так же скучна, как епископу и Люси, и она перестанет обстреливать меня бодрыми вопросами.