Слава

Нажав «Отправить», изумился: ощущение, что я повел себя нечестно, никак не приходило. Словно я и впрямь оставил вместо себя свое второе Я, которое в тот момент направлялось к дому погибшего Гауберлана (или Мольвица? Наверное, лучше его). Я задумчиво кивнул, погладил малышку по голове, вышел из комнаты и направился к Паулю, чтобы серьезно с ним поговорить. Потом собирался написать Люции мейл, в котором говорилось бы, как я вошел в квартиру покойного и, заставив себя успокоиться, отдал первые распоряжения. Без особых подробностей, только в общих чертах, с двумя-тремя точно подмеченными деталями: скособочившаяся дверь; кошка, бродящая по комнатам в тщетных поисках плошки с молоком; надпись на пустой упаковке из-под таблеток. Удивительное дело: с появлением техники мы оказались помещены в мир, где утрачена четкая привязка к месту. Мы говорим словно из ниоткуда, можем находиться при этом где угодно, а поскольку доказать ничего нельзя, то, в принципе, что бы мы себе ни представляли – все правда. Поскольку никто не может упрекнуть меня в том, что я на самом деле нахожусь в другом месте, да и поскольку сам я не до конца, не полностью уверен, где я, – то где инстанция, наделенная правом решать? Реальные, вполне конкретные места в пространстве существовали лишь до тех пор, пока у нас не появились эти крохотные передатчики и мы не научились писать письма, достигающие адресата в ту же самую секунду, как были отправлены.

Я в задумчивости отключил телефон – на тот случай, если она решит внезапно позвонить. Потом скажу ей, что не было сети – это всегда звучит правдоподобно. И, ей-богу, сеть и впрямь постоянно пропадает, кому как не мне об этом знать, в этом и состояла моя работа, за такие случаи я и отвечал. Я сжал кулак, ударил по двери в комнату Пауля и крикнул: «Открывайте, молодой человек, есть разговор!»

И как долго это могло продолжаться? По моим расчетам, этот замес опасности, свободы и двойной игры должен был продержаться недели три, от силы месяц. Но месяц прошел, за ним неделя, другая, а я был далек от разоблачения.

Как это происходило раньше, интересно? Как люди лгали и мошенничали, крутили романы, заметали следы, манипулировали, проворачивали свои тайные делишки, не прибегая к помощи высоких технологий? Ведь я же еще застал то время – и все равно уже не мог себе этого представить.

Я слал Ханне сообщения, якобы из Парижа, Мадрида, Берлина, Чикаго, а одним достопамятным днем даже из Каракаса – сидя на кухне у Люции, строчил первый абзац взволнованного, наспех скроенного послания, описывая желтый от грязи воздух и улицы, запруженные автомобилями, покуда она босиком и в одних трусиках стояла у плиты, а осенний дождь барабанил множеством пальцев по оконным стеклам. Она нечаянно смахнула со стола чашку с кофе; по полу разлетелись осколки, выплеснувшаяся жидкость образовала черное пятно, как в тесте Роршаха.

– Что пишешь?

– Отчет для Лонгрольфа. Один из тех, что проводят у нас ревизию.

И, рассказывая ей про бедолагу Лонгрольфа (трое детей, четыре бывших, алкоголик – в то время лгал я уже по привычке и продолжал изобретать, даже когда на то не было причин), я уже предвидел, как четыре дня спустя, сидя в столовой, пока малютка будет ползать по ковру, а Ханна – сидя рядом, за компьютером, которым я из соображений безопасности никогда не пользовался, – обрабатывать наши фотографии из отпуска, где мы все четверо засняты на фоне мрачного побережья, я стану писать Люции о том, как провожу время на совещании с тем самым Лонгрольфом: об унылой атмосфере, царящей на том этаже, где сидит начальство, об интригах, которые плетут за каждой дверью, нахальной роже Лонгрольфа и свином рыле Сметаны – ах, до чего же все это печально, и как бы я хотел, любимая, оказаться сейчас рядом с тобой. Все для того, чтобы потом ускользнуть из дома («Пойду вынесу мусор!»), прислониться с подветренной стороны к стене, позвонить ей по мобильному телефону и рассказать, как мне все-таки удалось на секунду выбежать на лестницу, только чтобы услышать ее голос.