Слава богу, не убили

Упыхтышеву функцию в данном случае трудно было назвать охраной — во всяком случае, на объект этой охраны он, похоже, вообще не обращал внимания; но Кирилл, разумеется, догадывался, что любая его попытка ухромать в дверь и в калитку будет с некоторым запозданием, с ленцой, под механический досадливый мат, но беспощадно и показательно пресечена. Он, как ни странно, почти не задавался вопросом, зачем его тут держат, что и кому от него нужно. Все, что с ним происходило даже не с момента погрузки в наручниках в неновую иномарку десять дней назад, а по крайне мере с задержания в городе Глазго на улице Cathkin Drive (если вообще не всю сколь-нибудь взрослую жизнь…), подтверждало: Кирилл сам по себе, Кирилл как таковой, во всех своих проявлениях и намерениях по определению виноват и подлежит пресечению. Если и стоило задаваться вопросом, то совсем элементарным, детским: почему существование Кирилла — при всех своих недостатках и нелепостях (возможно, бесчисленных, возможно, фатальных) никогда никому не делавшего ничего плохого,в жизни не нарушившего ни одного закона серьезней запрета на распитие в общественном месте и любую, без исключения, работу, за которую он брался, искренне и последовательно старавшегося выполнять хорошо, — почему именно его существование всегда и всеми подвергалось сомнению, почему право на это существование Кирилла без конца заставляли доказывать и сплошь и рядом не признавали? Попросту: почему именно ему тридцать четыре года упорно не дают жить?! Впрочем, на самом деле и это не было вопросом — поскольку ответ на него Кирилл давно, во всяком случае с прошлого сентября, знал («Ты — вырожденец. Именно потому, что ждешь от жизни соответствия правилам…»). Нет, это была обида, это было отчаяние беспомощности — перед той самой ЖИЗНЬЮ. ЖИЗНЬ валялась на диване в соседней комнате, игнорируя его, нимало не интересуясь им, но при этом безоговорочно пресекая его стремление делать то, что представляется естественным и разумным, — ленивая, неряшливая, скрыто-агрессивная, сексуально озабоченная, безмозглая, не знающая и не признающая никаких правил. И он, как ни крути, был перед нею совершенно бессилен.

Глава 16

Отвечая на этот звоночек (с неопределившегося номера), Шалагин, естественно, напрягся — но вместе с тревогой испытал некоторый азарт: во всяком случае, когда услышал, что с ним хочет неформально пообщаться некое видное лицо из Центробанка. Следователь сразу понял, что темой общения будет Райзман и его пропавшие деньги; кто настучал неведомому лицу о Шалагинской связи со всем этим, было непонятно, но важняка будоражила потенциальная причастность к банковским варкам: где банки, там бабки. Он согласился на встречу, не особо раздумывая, — и дальше, влезая по указке мордоворота в дорогом костюме в затонированный «Кайенн» (в кондиционированном сумеречном нутре которого холод мерзко прохватил облипшее рубашкой тело), отдавая обе мобилы, подставляясь под сканер, въезжая под шлагбаум охраняемого поселка в сосновом лесу в семи-восьми минутах езды от МКАДа, он чувствовал все ту же смесь беспокойства с щекоткой растущего самомнения: большие секретные варки, рублевские, олигархические, дорогостоящие…

Правда, когда мордоворот, открыв дверь коттеджика, повел его в подвал, следователь по особо важным мигом вспомнил историю про такую же вот избенку в такой же вот элитной миллионерской деревеньке, записанную на военную часть, относящуюся к ГРУ, где в подвале стояла клетка, как в ментовском обезьяннике, в которую из электрощитовой были выведены оголенные провода — и про каких-то чечиков, которых пытали там до смерти… Хер их знает, москвичей этих… — ежился Шалагин, спускаясь по бетонным ступеням, — у них, бля, все круто…

Впрочем, ни клетки, ни проводов не обнаружилось. Обшитый деревом зал за сейфовой дверью: большой стол, столик поменьше-пониже, окруженный кожаной мебелью. В одной из стен — двери тонированного стекла, за ними, можно догадаться, — саунка. «Чистая» — которая гарантированно не пишется. Ну ясно…

В кресле — полноватый, выше среднего роста молодой гладкий очкарик. Пожал руку — неэнергично, по-сановному; сам, впрочем, выглядел довольно приветливым. «Всеволод», — представился коротко, вопросительно качнул коньячной бутылкой. Булькнул на самое донышко бокалов. Шалагин, у которого от жары и московских чадных пробок ломило в висках, хлопнул залпом. Банкир, не моргнув глазом, плеснул еще — те же три грамма. «Да че ты жмотишься?» — подумал важняк с внезапно прорвавшимся раздражением, но бокал брать со столика не стал. Пепельницы там не было, и это тоже раздражало.

Начался светский разговор с быстрым переходом к делу. Шалагину страшно хотелось хотя бы спросить, курят ли тут, — но он почему-то стеснялся. Оказалось, между прочим, что Сева-ЦБ насчет многого в курсе — и кто таков был Амаров, и зачем он все затеял.