Слава богу, не убили

Тогда в ноябре, когда Юрис прилетел в первый раз, Кириллова виза еще действовала — правда, надпись в ней «No work or recourse to public funds» уже превратила его в нарушителя: за два месяца он успел тут освоить профессии дорожного рабочего и прачки. Кризис кризисом, но на собачью работу вакансии оставались всегда и везде.

Поначалу оставаться в Британии надолго Кирилл не помышлял — но тебовалось что-то жрать и где-то жить: денег у него не было вообще. Он позвонил Юрке, тот — своим знакомым-гастарбайтерам. Латвийцы помогли; выяснилось, что здесь, как и везде, тоже можно жить и работать без разрешения на то и другое. Херово, конечно, жить и на износ работать (как и везде) — но выбирать ему не приходилось.

Вообще-то Кирилл никогда не видел себя на ПМЖ вне России. Не потому, что был так уж к ней привязан, а потому, что точка зрения изнутри России на нее и мир была для него единственно представимой. Это совсем не исключало анализа, в том числе и сравнительного, но исключало выбор (в чем было их различие с Юркой, таким же русским по крови, но в силу обстоятельств имевшим двойную точку зрения и могущим выбирать). Как бы ни было омерзительно ему зачастую происходящее дома, возможность эмиграции Кирилл не обдумывал никогда даже теоретически. Он и дальше бы о ней не думал — если б не пришлось подрывать в элементарном опасении за собственную жизнь.

Он ничего не делал, никому не мешал, не совершал правонарушений — просто его страна окончательно перестала его терпеть.

Россия, та Россия, в которой Кирилл прожил последние семнадцать лет, всю осмысленную жизнь, была страной предельно откровенной. Там не тешили себя и друг друга иллюзиями, не ограничивали правилами, не признавали конвенций. Жизнь там воспринимали в самом ее голом, прямом, природном проявлении, не пытаясь ни сдерживать, ни маскировать зверство, а любые разговоры о ценности непрагматичного чем чаще и напористей велись, тем невыносимей смердели предельно, опять же, откровенной и хамской разводкой, исключающей любую возможность веры в них. Никто там не верил ни во что и никому, и никто там не обманывал себя. Не то чтобы жизнь там, жизнь как форма существования органической материи, отличалась от жизни где бы то ни было еще — но там эта жизнь, не ведающая ограничений и закономерностей, представала во всей очевидности и беспощадности.

Но Кирилл-то был человеком иллюзий. Ему приходилось компенсировать ими свою жизненную, биологическую неконкурентоспособность. Так что ему в его стране ничего не светило по определению.

Он помнил Варданово: «Не знаю, что тебе делать. Это ведь не мои проблемы. Сам решай…» И он решил, что раз нельзя изменить себя, можно сменить место пребывания.

В конце концов, тот мир, в котором он находился теперь, был миром иллюзий. Был миром правил. Тут веками убеждали себя, что в жизни возможен если не смысл, то порядок, — и многие тут в это поверили, и пытались существовать, исходя из этого…

Так Кирилл (нелегал, строительный разнорабочий со стойким, приобретенным на мартовских сквозняках бронхитом) разливался перед вторично прилетевшим Юрисом на кладбище за кафедралом Святого Мунго, на горке, над городом, где они валялись с бутылочным семиградусным «МакЭванс Чемпион» на изумрудной травке, под совершенно летним солнцем, сменившим вдруг в конце апреля ледяные, по-ноябрьски занудные ливни, у надгробия Чарльза Теннанта, помершего 1 октября 1838 года в возрасте 71 года, глядя сквозь редкий забор из серых обелисков и кельтских, похожих на прицелы крестов на дымящие трубы, цилиндрические резервуары, промышленные корпуса, типовые многоэтажки. За ближайшими могильными памятниками гонял на зеленой газонокосилке скотсмен в салатовом жилете. Снизу, от завода, поднималось индустриальное сиплое гуденье, и носились там с воем зеленые неотложки, напоминающие из-за шашечек по бортам такси (на тот свет?)…

Но тогда Кирилл и сам еще действительно верил, что ему дадут жить —пусть впавшему в дорожно-прачечно-батрацкое ничтожество, кантующемуся по набитым пьяными прибалтами и поляками общагам, разваливающемуся на части и полностью отупевшему после очередного дня, проведенного по уши в строительной пыли и цементном растворе… Верил, что его шансы как-то зависят от географии и общественного устройства… Веры этой ему оставалось две недели — до того, как на пляже Ардроссана играющие девочки найдут завернутую в полиэтиленовый пакет женскую голову, а потом в течение нескольких дней с каждым новым приливом из Ирландского моря на побережье с разбросом в десять километров не выбросит большую часть 35-летней литовки, подсобной рабочей, прирезанной во время оргии бухими польскими и литовскими гастерами в пригороде Глазго; до того, как местная полиция в поисках убийц не прочешет здешние общаги трудовых восточноевропейских мигрантов и едва соображающего после полулитра вискаря Кирилла не поднимут с койки и не заставят предъявить паспорт…

Он ничего не делал, никому не мешал, не совершал правонарушений. Просто его здесь не должно было быть.