Слава Богу!

Вот тогда я дошел до беды – такое на меня нашло уныние, что и не могу описать: ни надежды какой, ни сил, ни веры уже нету. Донырнул, прям, до самого дна.

Собрался я с духом, да в последний раз, думаю, помолюсь, а там уж и не буду. Господи, помилуй, говорю. И тут пришла мне в голову мысль, что Господа Иисуса Христа так же избили, и поболее, чтоб разжалобить через то судителей, и не казнить Его чтоб. Так, Его-то за наши грехи, а меня-то…

Стыдно мне стало за мое маловерие, но, и радостно, что сподобил Господь пострадать-то по-Божьи.

Лежу, значит, я всю ночь, и помираю. Отбил он мне внутрях что-то. Болит все. А я радуюсь, Слава Богу! Смотрю, а оно и притихает. И куда я «Слава Богу», там уж и не болит. Вот, думаю, какое дело!

Утром судья приходит, на каторгу тебя, говорит. А я думаю, слава Богу, что так говорит. И радостно мне так.

А к обеду меня уж и забрал управляющий. И все удивляется, что это я такой бодрый и веселый после такого-то избиения.

Вот так я и стал с тех пор славить Бога. И ни разу Он меня не оставил.

К хутору подъехали не скоро – после дождя дорога превратилась в вязкое и липкое препятствие, которое никак не миновать, кроме как терпением. Но, чем дальше они выезжали из тех диких мест, тем земля становилась тверже, пока, наконец, не дошли и вовсе до сухой местности.

– Гляди-ка, а здесь не было дождя, – весело заметил Федор, и повернувшись к Игнатию, добавил: – Ну что, все ли слава Богу?

– Да, слава Богу, – кивнул Игнат, улыбнулся, и надвинув шапку на глаза, заговорческий подмигнул: – Ты вот чего: золото ни мне, ни тебе, а сплатим управляющему за вольную, да уж справим Агашке добрую свадьбу, она у нас одна девка-то.

Подступал вечер. Солнце приблизилось к верхушкам высоких деревьев где-то далеко позади, над Никольской часовней, которую отсюда ни за что не увидать, над густым темным лесом, над рекой, казаками, французами, чудесно спиленными бревнами, над старым барином, над судьей, над горьким и веселым уходящим днем.

У двора Федора суетилось заждавшееся семейство. Завидев впряженную лошадку, детишки бегом бросились встречать родителя, поднимая легкие клубы придорожной пыли. Федор со смехом спрыгнул с телеги, и согнувшись в полуприсяд, выставил руки, разведя их в стороны. Один, второй, третий – врезались в раскрытые объятия ребята, «слипаясь» с отцом в тот самый неразрывный кусок смолы, согретый солнцем. Поднялся на ноги, облепленный детьми, и принял в «слепок» подбежавшую босую и простоволосую Агашку и, наконец, подоспевшую жену.

Игнат въехал во двор, «тыркнул» на лошадь и крикнул:

– Фе-дя! Смотри-ка кто у нас в гостях!

Федор вопросительно взглянул на жену. Та принялась торопливо объяснять, пока этого не сделал кто-нибудь еще:

– Сестра ваша, Дарья Никифоровна с детишками прибыла на жительство. Тамошний домик ихний отъяли, и осталась она совсем без средствий.

– Дела Божии – в добро гожии, а свои дела – как сажа бела, – ответил Федор пословицей, вошел в высокие крытые ворота вслед за телегой и увидел сестру. От дома ее вел счастливый Игнатий с малышом-трехлеткой на руках, второй ребенок, постарше, семенил за мамой, вцепившись рукой в широкий ее подол. Увидев старшего брата, Дарья тихо расплакалась, стараясь скрывать слезы от детей.

– Ну что ты, что ты, милая? – обнял Федор сестру, прижал ее мокрое от слез лицо к своему плечу, потом отстранил, не выпуская из рук, чтоб рассмотреть родное лицо, которого не видел уже давно. Утер ей тыльной стороной ладони слезы и попробовал успокоить: – Оно к тому и шло все. Пусть так. Слава Богу! Раз осталась ты одна, так и неча в Кривянке тебе куковать, с нами будешь.

– Да как же я, Федюшка, вас и теснить-то уже некуда, – ответила она с потаенной, но заметной радостью, и опять прильнула лицом к плечу брата.

– А вы ж с Акулинкой с детства «не разлей вода», у них и отзимуете, Игнаша только рад будет. А? Игнат? – но Игнатий не откликнулся. Жена слегка ткнула Федора в бок, привлекая внимание к себе, и когда Федор поднял на нее глаза, кивнула подбородком в сторону Игната. Тот стоял у колодца, опершись плечом о его крышу, держал в руках бельчонка, и как мог непринужденно беседовал с женой. Акулина, покрытая ярким платком с крупными красными цветками, подаренным ей Игнатием в день сватовства, и которого раньше она никогда не надевала, выглядела счастливой невестой.

Ошарашенный Федор вопросительно посмотрел на жену, и та с озорной улыбкой, рассказала:

– Сегодня летает, что мотылек! Уж и не знаю, чего, но чует мое сердце, что Игнашке к добру это.

– Слава Богу! – перекрестился Федор и, обняв их обеих, повлек сестру и жену в дом – ужинать. Но залаяли собаки, к Никифорову хутору катила открытая коляска – управляющий.

Выйдя за ворота, дождавшись подъезжающей коляски и сняв шапку, Федор поклонился гостю:

– Аристарх Филимонович!

Вышел и Игнатий и сделал тоже, но молча.

Управляющий, не слезая с коляски и не снимая шапки, холодно кивнул и сообщил о цели своего приезда: