Слава КВКИУ!

Робинзону стоило выглянуть в коридор, и он бы увидел весь курсантский субботний бедлам, олицетворяющий полное отсутствие творческих порывов, на которые он так надеялся.

Кто-то, назначенный для генеральной уборки казармы, всегда приходившейся на субботу, уже скоблил ножичком деревянный пол, исшарканный за неделю сапожным гуталином. Кто-то поливал этот же пол водным раствором порошковой краски. От неё пол краснел и становился наряднее. Кто-то из курсантов, лишенных в тот день увольнения, разгонял макловицей на длинной палке ту подкрашенную воду по полу. Кто-то, перескакивая через объемную лужу, уделал брызгами зазевавшихся товарищей, вызвав вполне прогнозируемую реакцию.

Кем-то сдвигались в сторону металлические койки и тумбочки, чтобы не мешали уборке. Всё это образовывало непреодолимую баррикаду. Нагромождались на постели неугодные в данный момент табуретки. Поверх них наваливалось вообще всё, что кому-то мешало в данный момент.

Конечно же, всюду слышалось характерное недоумение тех, кто в ужасном беспорядке терял, например, только что поглаженные брюки, оставленные на минутку сапоги или фуражку. Особенно обидно было обнаруживать это на грязном полу, уделанное красной макловицей. Такое тоже случалось, а молодые и сильные ребята от огорчения не всегда сдерживались.

А в это же время кто-то, демонстрируя накачанный голый торс, торопливо одевался, хотя кто-то еще в кальсонах спешил в умывальник, явно, не успевая за остальными. Кто-то кричал кому-то и ругался. Кто-то радостно пел в унисон со своей душой, предчувствуя замечательный вечер!

И все курсанты в нашем стометровом коридоре в совокупности представляли собой действующую и очень шумную модель броуновского движения. Кто-то бежал в каптерку или умывальник. Кто-то стремился в туалет или обратно. Но абсолютно все спешили! Все суетились, одевались, раздевались, брились, мылись, в общем, лихорадочно готовились к увольнению.

В период столь массового головокружения в нашей казарме приходилось видеть много интересного, но было совершенно немыслимо заставить хоть кого заняться сопроматом! Но Робинзон обстановку не анализировал. Он стоически ждал своего счастливого случая, будто начинающий рыбак.

И в итоге обязательно заполучал кого-то из курсантов. Просто кому-то становилось жаль нашего Робинзона, и тогда он обращался к доценту с волновавшим якобы всех вопросом.

С этого момента Робинзон преображался. Он принимался добросовестно исполнять свою важную роль.

С воодушевлением, которое прямо-таки многоструйными фонтанами выплёскивалось наружу, он принимался что-то объяснять, прикидывать различные схемы нагрузок, тут же рассчитывать их, хоть сосредоточенные, хоть распределенные. Он чертил эпюры сил, моментов и напряжений, тут же яростно перечёркивал их, как не особо удачные, чертил всё заново, вырывал листы из своей тетради, и объяснял, объяснял, объяснял тем, кто его совсем не слушал.

В это время курсанты ему и не требовались. Робинзон настолько упивался решением любой задачи по сопромату, что она его удовлетворяла сама собой.

Но по ходу дела он, всё сильнее распаляясь, сначала скидывал шапку, отбрасывая ее, куда попало, ввиду полной ненужности в данный момент. Чуть погодя, на спинку стула швырялось пальто. И он, ни на секунду не останавливаясь, всё чертил и чертил свои эпюры, выявлял реакции конструкций, рассчитывал прогиб балок, расписывал заумные формулы, сопровождая их непонятными никому объяснениями и морем собственных эмоций…

Наступал момент, когда разогретый невероятным энтузиазмом Робинзон ослаблял галстук, потом, не довольствуясь достигнутым эффектом, скидывал его, развязывая узел. А через какое-то время уже и рубашка, давно мокрая от рабочего напряжения, летела, куда придётся.

Робинзон оставался в майке и не замечал, что курсанты давно не оценивают элегантность его технических решений. Курсанты в числе немногих, оставшихся к тому времени в казарме, лишь устало смотрели рядом любую и достаточно серую телепередачу.

В конце концов, Робинзон, изрядно разгоряченный непрерывной работой в течение двух-трёх часов, удовлетворялся и начинал процедуру постепенного свёртывания своих творческих порывов. Он одевался до исходного состояния, всё еще рисуя зачем-то эпюры, и когда на нем, наконец, оказывалась видавшая виды шапка с опущенными клапанами, ставил точку на консультации, рассеянно благодарил всех присутствующих за внимание к сопромату и удалялся. И притом не забывал вежливо попрощаться с одуревшим от вынужденного безделья дневальным, давно оседлавшим ввиду временной удаленности начальства неприкосновенную в обычное время тумбочку.