Слава моего отца. Замок моей матери

Для нас же дядя Жюль нашел крестьянина по имени Франсуа, ферма которого находилась в нескольких сотнях метров от виллы. Дважды в неделю этот Франсуа приезжал в Марсель на рынок продавать фрукты. На обратном пути он должен был захватить нашу мебель за умеренную цену: четыре франка. Отец был в восторге от сделки, а Поль поинтересовался:

– А мы тоже сядем в повозку?

На что великий организатор отвечал:

– Вы доедете на трамвае до Ла-Барас, а оттуда уж догоните крестьянина pedibus cum jambis[13]. Для Огюстины местечко в повозке найдется, а вот трое мужчин вместе с крестьянином пойдут пешком.

Предложение было принято на ура; затем, часов до одиннадцати, никак не могли наговориться, причем разговор становился все более захватывающим: дядя Жюль делился планами относительно будущей охоты, отец представлял себе, как станет ловить насекомых, так что потом всю ночь напролет я стрелял из ружья в сороконожек, стрекоз и скорпионов.

На следующий день уже с восьми утра все были готовы. Мы, дети, были одеты в свои летние костюмчики: короткие парусиновые штанишки и белые рубашки с коротким рукавом; голубые галстуки делали их нарядными.

Все это было творением маминых рук, и только кепки с большими козырьками и парусиновые туфли на веревочной подошве были куплены в крупном магазине.

Отец был в коротком пиджаке с большими накладными карманами и хлястиком и в синей кепке, а мать – в белом платье в мелкий красный цветочек, которое ей удалось на славу. Вообще, в тот день она выглядела особенно молодой и красивой.

Сестренка в голубом чепчике от беспокойства широко раскрывала огромные черные глаза, видно почувствовав, как это бывает с кошками, что мы собираемся покинуть дом.

Крестьянин заранее предупредил нас: час нашего отъезда будет зависеть не от его желания, а от того, с какой скоростью станут разбирать абрикосы. Как назло, в этот день абрикосы шли неважно: уже наступил полдень, а его все не было.

Наскоро перекусив колбасой и холодным мясом в уже мертвом доме, мы то и дело подбегали к окну, чтобы не прозевать вестника летних каникул.

Наконец он показался.

* * *

Он сидел в голубой повозке, вылинявшей на солнце до такой степени, что из-под краски проглядывали прожилки дерева.

Ее высокие разболтанные колеса, вращаясь, свободно передвигались по оси: когда они доходили до ее конца, что случалось на каждом повороте, раздавался лязг. Железные обручи громыхали по булыжнику мостовой, оглобли стонали, а из-под копыт мула летели искры… Поистине, это была повозка приключений и надежд…

Возничий был без куртки и без рубахи, но в вязаном жилете из толстой, свалявшейся от грязи шерсти, надетом прямо на голое тело. На голове у него красовалась потерявшая всякую форму кепка с измятым козырьком. И при этом ослепительно-белые зубы сверкали на лице римского императора.

Он говорил по-провансальски, смеялся и щелкал длинным кнутом с рукояткой из плетеного камыша.

С помощью отца и вопреки усилиям Поля, который ему страшно мешал (он цеплялся за самые громоздкие вещи, уверяя, что тоже несет), крестьянин погрузил на повозку наш скарб, точнее сказать, соорудил на ней настоящую пирамиду из мебели, обеспечив равновесие с помощью целой сети канатов, веревок и веревочек и прикрыв все дырявой рогожей.

– Теперь готово! – крикнул он по-провансальски и, схватив поводья, попытался заставить мула сдвинуться с места, что удалось ему лишь с помощью нескольких оскорбительных ругательств в адрес бесчувственной твари, которую было не прошибить, даже резко натягивая удила.

Мы пустились вслед за нашим движимым имуществом, словно за катафалком, до улицы Мерентье, где расстались с хозяином повозки и сели на трамвай.

И вот с металлическим скрежетом, дребезжанием стекол и протяжным пронзительным визгом на поворотах чудесная машина помчалась вперед навстречу будущему.

Не найдя свободного места в вагоне, мы остались стоять – о счастье! – на передней площадке. Я видел перед собой спину «wattman»[14]: положив руки на рычаги, он с невозмутимым спокойствием то поощрял, то сдерживал порывы железного чудовища.

Я был зачарован этим всемогущим волшебником, чьи действия были покрыты мраком таинственности: эмалированная табличка строго-настрого запрещала кому бы то ни было обращаться к нему – не иначе как он знал слишком много секретов.

Медленно, но верно, пользуясь тряской и толчками, я протискивался между пассажирами и наконец добрался до него, бросив Поля на произвол судьбы: бедного малыша, застрявшего между длинными ногами двух жандармов, при каждом толчке бросало вперед, так что он утыкался лицом в ягодицы упитанной дамы, которая еще и угрожающе покачивалась.

Сверкающие рельсы стремительно мчались прямо на меня, порывом встречного ветра вывернуло козырек кепки, в ушах гудело; всего две секунды – и уже далеко позади остался скачущий конь.

Никогда позже, даже на самых современных машинах, я не испытывал такого торжествующего чувства гордости оттого, что я, маленький человек, – победитель времени и пространства.