Слава не меркнет

«синих» выскочили самолеты Гомельской бригады, которой командовал брат командира эскадрильи

витебцев Александр Туржанский. Они накрыли «синих» дымовой завесой. Вот тогда-то и обрушили свой

удар витебцы. Аэродром «противника» был разгромлен. А спустя несколько часов посредники сообщили

в штаб маневров, что самолеты витебцев появились над другим аэродромом «синих».

Они подошли незаметно и, появившись над целью, зажгли все огни. Тогда стал виден четкий строй, в

котором атаковали «противника» самолеты. Затем огни погасли. Самолеты словно растворились во тьме, а может, ушли вовсе. Но через несколько минут они вновь обрушивали на голову «противника» [36] удар.

Невидимые с земли, они были полными хозяевами в небе.

В штабе маневров Смушкевича тепло поздравил Уборевич.

— Пойдемте, представлю вас нашим гостям, — упирая на последнее слово и пряча за стеклами пенсне

усмешку, сказал Уборевич.

Немного поодаль у деревьев стояла большая группа военных. Некоторые были в форме иностранных

государств.

— Командир Витебской бригады, — представил Смушкевича Иероним Петрович.

— О, ваш ночной полет был просто великолепен, — восторженно пожимая Смушкевичу руку, сказал

итальянский генерал.

— Это было колоссально... — подтвердил англичанин.

— Однако я должен вам сказать, господин Смушкевич, что в этой истории с дымовой завесой вы

поступили не по-рыцарски, — стремясь явно поддеть его, заметил, улыбнувшись, французский атташе.

— А у нас есть одно правило, которое мы стремимся всегда выполнять, — вежливо улыбнувшись, заметил Смушкевич и, выдержав короткую паузу, отпарировал: — Уничтожать противника всеми

средствами и везде, где застанем.

Прошло немного времени, и в прозрачном московском небе Смушкевич готовил своих витебцев к параду

над Красной площадью. Но уже знал, что в параде участвовать ему не придется, что совсем скоро ему

летать в небе другой страны, ведя самолеты не на парад, а в первый в его жизни воздушный бой. [37]

В грозовых облаках...

В конце октября 1936 года в кабинете командующего авиацией республиканской Испании майора

Сиснероса раздался телефонный звонок. Сиснерос снял трубку и услышал голос дежурного по аэродрому

в Альбасете.

— Только что произвел посадку «Дуглас» из Парижа, — докладывал дежурный.

— Хорошо, что прорвался, — обрадованно заметил командующий. — А кто прилетел?

— Дуглас, — ответил дежурный.

В кабинет вошел советский военно-воздушный атташе полковник Свешников.

— Я понимаю, что «Дуглас», — на строгом лице Сиснероса появилась улыбка. — Я спрашиваю, кто

прилетел на этом «Дугласе»?..

— Дуглас, — опять повторил дежурный.

— Дуглас?! Ну ты, брат, или забыл испанский язык, или пьян, — перестав улыбаться и раздражаясь, проговорил Сиснерос. — Я тебя спрашиваю...

Он не кончил фразу, увидев смеющееся лицо Свешникова, удивленно посмотрел на него.

— Ты от него ничего не добьешься. Я тебе сейчас все объясню, — ответил Свешников. — Дуглас скоро

будет здесь.

Спустя немного времени оба увидели входящего в кабинет широкоплечего, выше среднего роста

человека в темно-коричневой кожаной куртке и темно-синих брюках. Он был похож на испанца: такое же

смуглое лицо с живыми карими глазами. Они сразу обращали на себя внимание. Казалось, где-то в

глубине их затаились искорки задорного смеха и, если бы не официальность обстановки, человек сейчас

бы [38] рассмеялся, довольный тем, что, несмотря на трудности перелета, он все-таки здесь.

И, глядя на него, Сиснерос не мог сдержать улыбки. Словно прожилки слюды в куске гранита, она

заискрилась на его угловатом, будто высеченном из твердого камня лице.

— Я рад вашему приезду, камарадо Дуглас, — сказал Сиснерос, идя к нему навстречу. Они обменялись

крепким рукопожатием. — Как летели?

— Все обошлось как нельзя лучше. Долетел, — коротко ответил Дуглас. Так теперь звали Я. В.

Смущкевича.

Когда стало известно, что он едет, его пригласил к себе Уборевич.

— Ну вот, Яков Владимирович, теперь уже не маневры, а настоящая война ждет тебя. — Как всегда

аккуратный, подтянутый, Иероним Петрович неторопливо прохаживался по кабинету, заложив руки за

спину. Он как бы размышлял вслух, и от этого все произносимое им приобретало особый смысл.

— Настоящая война, — повторил Уборевич. — Такой мы еще не видали. И Германия и Италия тут

постараются испробовать все. И тактику новую, и новую технику, и, думаю, не постесняются одеть в

испанские мундиры как можно больше своих офицеров. Для них это прежде всего школа... Школа

подготовки к другой, главной войне.

Уборевич остановился возле карты и долго вглядывался в Пиренейский полуостров, словно хотел

разглядеть скрытую за тысячами километров Испанию.

— Тяжело там сейчас. Противник сильный, — Иероним Петрович опустился в кресло напротив

Смушкевича и, наклонившись к нему, мягко произнес: — Ты помни об этом. Не думай, что все уже [39]

знаешь. Ведь не воевал же еще. Про гражданскую знаю... Но это только как крещение, чтоб человек к

свисту пуль привык... Там совсем иная война... А потому учись, — он кивнул в сторону карты. —

Учиться ни у кого не зазорно. Важно, какие выводы человек из учения делает и чему служат его знания.