Слава не меркнет

Комэску подражали; это создавало в эскадрилье атмосферу отчужденности, своего рода кастовой [15]

замкнутости в отношениях между летчиками и техническим персоналом.

Новому политруку все это было явно не по душе. Начал он с того, что стал... курить. Плевался, когда

табак попадал в рот. С досадой бросал самокрутку, когда она разваливалась, и крутил новую. И шел

прикуривать. И обязательно третьим. Спичек у него никогда не было, зато всегда в кармане наготове

лежали или папиросы, или несколько самокруток.

Вначале никто не знал, что политрук курит. Он подходил, разговаривал и, когда ничего не подозревавшие

летчики, прикурив от одной спички, хотели загасить ее, доставал папиросу. Отказать политруку было

нельзя, а показать, что веришь в какие-то там приметы, неудобно.

А 1 мая политрук придумал вот что.

Все уже было готово к вылету. Летчики надели шлемы и только ждали команды. В это время к

двухэтажному домику у края летного поля подъехала машина. Из нее выпрыгнул Смушкевич, а следом за

ним человек с треногой в руках. Они поднялись в комнату на втором этаже.

— Располагайтесь возле этого окна, но только так, чтобы вас никто не видел, — сказал Смушкевич и

вышел из комнаты.

Через несколько минут он собрал летчиков неподалеку от домика. Они о чем-то поговорили, он роздал им

листовки, которые во время полета надо было разбрасывать над городом, и затем все направились к

самолетам. Смушкевич, заняв свое место в кабине летчика-наблюдателя (начинать же с чего-то надо

было), вылетел вместе со всеми.

Полет над городом прошел успешно. А вечером перед началом праздничного концерта Смушкевич [16]

вручил каждому сделанную перед вылетом фотографию. Летчики недоуменно рассматривали снимки. Но

их дети и жены, которые ни о чем не знали, с интересом отыскивали знакомые лица, и вскоре их

настроение передалось и летчикам.

А политрук отправился за кулисы. Войдя в гримерную, он присел перед зеркалом, примеряя парик: сегодня ему предстояло сыграть главную роль в пьесе Мольера «Проделки Скапена». «Игра-то ведь уже

началась, — подумал он, — а теперь продолжим». Рядом в гриме Арганта сидел Зернов. Улучив момент, когда он отвернулся, Смушкевич положил перед ним фотографию. Совершенно ошеломленный, Зернов, который уже вошел в образ, только и смог произнести:

— Этакая дерзость! И как провел! Удача твоя, что получился неплохо. И посему тебя прощаю...

— Ах, сударь, мне много легче стало после ваших слов! — продекламировал Смушкевич, и оба

расхохотались.

Спектакль имел шумный успех.

Но, конечно, все это было не главное, хотя и сыграло свою роль. Летчики оценили и юмор политрука, и

его выдумку. Между ними установились сердечные отношения. На его занятия стало собираться намного

больше народу, и, когда он, по привычке проведя несколько раз рукой по своей густой шевелюре, тщетно

пытаясь ее пригладить, вставал и говорил: «Ребята, сейчас я вам буду рассказывать...» — мгновенно

наступала тишина...

Посадив машину, Смушкевич подошел к жене.

— Что-то у меня сегодня не клеится. Ты подожди еще немного. Тут где-то должен быть Медянский. Я его

попрошу. Мы быстренько...

Командир эскадрильи Медянский уже привык к [17] тому, что к концу его занятий с летчиками комбриг

обязательно оказывается неподалеку.

Он терпеливо ждал, пока Медянский освободится — нарушать распорядок дня было не в его правилах,

— а потом отводил в сторонку и говорил:

— Полетаем немного. Что-то не выходят виражи...

— Как же так, Яков Владимирович? Вчера все отлично было, — удивлялся Медянский.

— Так то вчера, а надо посмотреть, как сегодня будет...

И Медянский, который так же, как и он, был влюблен в небо, не мог отказать. Опытный кадровый летчик

передавал Смушкевичу все, что знал сам.

Смушкевич пришел в авиацию потому, что по природе своей тянулся ко всему новому, неизведанному. А

что было тогда новее, неизведаннее авиации? И, что важнее всего, эта его тяга ко всему новому, передовому сохранилась у него на всю жизнь.

Стремление к новому рождает беспокойство, неудовлетворенность, желание экспериментировать.

Отсюда тот дух новаторства, который в те годы выделял Витебскую бригаду.

Осень 1932 года, наверное, мало чем отличалась от других. Низкое, в пологе туч небо да косые нити

дождя. Во всяком случае, это было то время года, когда авиация, еще не имевшая тех всевидящих

приборов, что появились позднее, больше находилась на земле, чем в воздухе.

В такие осенние дни летчики с неохотой собирались в штабе, слушали чтение приказов и расходились. А

то просто утром, как говорили, «понюхают» воздух через форточку: «Сыроват. Значит, полетов не будет.

Можно спать». [18]

И в то утро хлестал докучливый дождь, превращая аэродром в вязкую глину.

Приказов оказалось немного, и читать их скоро кончили. Летчики коротали время — кто играл в

шахматы, кто просматривал газеты, а кто просто «травил баланду». Впереди был долгий скучный день.

Занять его было нечем.

Смушкевич сидел в стороне. Его темпераментной натуре была явно противопоказана эта скучная, наводящая дрему обстановка ничегонеделанья. Он просто не умел ничего не делать.