Слава Перуну!

– Другой бы ещё кланялся за подмо… – начал хмельной усач, тот самый, что вез над Свенгельдом волчий стяг. Договорить улутич не успел – удар Свенгельдова кулака снес его с лавки на ковер с заморскими птицами раньше, чем пальцы слепца потянулись к мечу. Соседи было ухватились за ножи на поясах, но увидав, что сотрапезника ударил вождь, оставили резные рукояти в покое – Свенгельд знает, что делает, если ударил, значит, за дело.

– Прости дурака, пан воевода. Подгулял хлопец. Не он говорил – брага хмельная, – попросил Свенгельд и совсем другим голосом прикрикнул на ощупывающего отекшую скулу темноусого: – Винись, Мирчо! Винись, баранья голова!

– П-прости… батька… – выдавил усач Мирчо, не торопясь подниматься на ноги.

– Не передо мной! – Свенгельд кивнул на непроницаемое лицо слепца-воеводы.

Улутич перевел мутноватые глаза, облизнул губы.

– Прости, воевода, спьяну я… – выговорил послушно, косясь на «батьку». Тот кивнул, продолжая смотреть в безглазое лицо.

Пан Властислав немного постоял неподвижно, потом медленно наклонил голову.

– Покажи, пан воевода, что сердца не держишь, уважь, – по голосу, Свенгельд снова улыбался.

Слепой лях снова помедлил – и протянул пятерню.

Мечеслав Дружина сидел в той же палате, неподалеку от великого князя, обок которого сиял, как начищенная медная пряжка, младший брат, напоказ пристроив над столешницей щедро позолоченную рукоять новенького меча. Князь Глеб что-то непрерывно говорил старшему – Мечеслав со своего места не слышал что и не очень об этом тужил.

Рядом с ним смеялся шутке Клека Вольгость, звучно откусывая от здоровенного, как репа, яблока. Впрочем, тут и репы были много больше привычных вятичу – чуть не в голову величиной. А яблоки, которые в родных лесах Мечеслава затирали или сушили с медом на зиму, от цинги, тут сами были сладкие, как мед. Ещё слаще и сочнее были груши – тоже дивно крупные.

Ну вот и пришла в руки Пардуса сила, способная обрушиться на ненавистных им – и великому князю Киева, и сыну вятичского вождя – хазар. Отомстить за односельчан Бажеры и – может быть – спасти её саму. И сделать так, чтобы не горели больше вятичские села, не волокли землячек Бажеры на торги…

Никогда.

Здесь, в Киеве, Мечеслав Дружина, сын вождя и дружинник великого князя, впервые сумел по-настоящему, не краешком сердца поверить в это и признаться себе – да, это посильное дело. Посильное для князя-Пардуса и его огромной державы. Ибо зачем же ещё нужна такая великая сила, как не сокрушать порчу, как не очищать мир от скверны, не заслонять правду от кривды.

Если не выйдет спасти любимую – что ж, у сына вождя Ижеслава достанет сил поступить, как должно.

Но прежде этого – прежде он сделает все, чтоб более ни одна девушка из земли вятичей – или северской, или улутической, или любой иной – не разделила горькую участь Бажеры. Не просто умыть кровью её обидчиков – сделать так, чтоб никого иного они бы уже вовек не смогли обездолить.

Всё.

Рядом на скамью уселся Ратьмер, темнее осенней ночи, сунул рог под нос пробегавшему отроку с корчагой – тот послушно наклонил длинное горло ноши к матовому широкому устью, почти до краев наполнил его янтарно-желтым пахучим питьем. Отпустив младшего кивком, Ратьмер от души приложился к меду, едва не в один глоток опустошив рог.

– Ты чего, Ратьмер? Чего стряслось? – опередил Мечеслава Вольгость, а вятич вдруг понял, что не видел гордеца Ратьмера с того самого времени, как расстался с ним у Подольских ворот минувшей ночью.

– Хотьслава убили, – проговорил, глядя перед собою, Ратьмер, откладывая опустевший рог и сгребая с блюда белый сырный ломоть.

– Кто? – оторопело спросил Мечеслав.

– А вон, – Ратьмер кивнул через палату на стол оставшихся в Киеве Глебовых дружинников. – Видишь, у которого полморды заплыло и правую руку бережёт? Влишко, собака.

Дружинники Святослава долго, молча разглядывали битого Влишко.

– Это его Хотьслав? – спросил Клек, не отрывая глаз от заплывшего лица Глебова дружинника…

– Не. Я. – Ратьмер снова зашарил вокруг глазами в поисках корчаги с медом или романеей.

– Ну… он ведь выздоровеет ещё… – нехорошим голосом проговорил Вольгость Верещага, пристально разглядывая предмет беседы.

– Забудь, – поморщился Ратьмер. – Князь не велел. Да и… в чем его вина-то? Что он один из этих дурней помнил, зачем на страже стоят и что дозорный должен делать, когда к нему ночью невесть кто лезет? – Тезка древнего князя криво усмехнулся. – Погоди ещё, его одного из той сотни, что в дозорах стояла, в Киеве оставят. Ну Завида того, может.

– А остальных чего – в Днепр головою? – хмыкнул Клек.

– Вот ещё, реку-то портить… не слыхали? Их всех в северское пограничье пошлют. – Ратьмер неожиданно широко ухмыльнулся и, понизив голос, добавил: – А братец княжий даже обрадовался. Сам с ними просился.

Тут уж за ковшами, чарками и рогами потянулись, переглянувшись, все нагнувшиеся к Ратьмеру слушатели.

– И к кому такое счастье? – озвучил вертевшееся у всех на языке Вольгость Верещага.

Ратьмер уже по-настоящему улыбался.