Слава Перуну!

Отшвырнул дергающегося дозорного, ошалело озираясь в поисках четвертого. Увидел спину – враг бежал к коням. На этом не было ни рысьего плаща, ни волчьего – сукном подбитый кожух. Рядом обнаружился бледный, как зимняя луна, Войко, обеими руками держащий перед собою вражий топор. Выдернул из рук отрока оплетенное ремнями топорище, метнул – л-лешший! Не привык он швыряться этими тяжеленными дровоколами! Топор, крутанувшись, ударил не в спину и не в затылок – в круп коньку. Тот, бедолага, взвизгнул жутким голосом и полетел кувырком.

«Проклятье это моё, что ли, – тоскливо мелькнуло в голове вятича, – коней калечить, скотину безвинную. Вот так и у первого хазарина… нет, у второго…»

В два прыжка подскочил к месту, где бился искалеченный конь. Придавленный всадник мотался безвольным чучелом. Голову вывернуло так, что Мечеслав увидел лицо – такое же голое и безусое, как у того, с дерева.

Из четырех доглядчиков остался один, однорукий. Теперь уже Мечеслав кинулся к нему, пытающемуся встать, ударил кулаком. Раненому, оказалось, немного надо – повалился мешком. Вот так, теперь перетянуть культю, чтоб дожил до расспроса хотя бы.

– Мох! Серый! Паутину! Живо!

Конечно, такую рану мхом да паутиной – даже тем количеством, что можно набрать в ельнике осенью – не больно заткнёшь, но хоть чем-то…

Ну вот, хоть струя унялась, и то хлеб…

Теперь связать. Его же поясом. Руки в локтях. А стреножить его штаны без пояса сами стреножат.

А теперь…

От заушины отрок отлетел в кусты.

– Свистну – беги! Свистну! Беги! Я тебе это говорил?! – вполголоса зашипел, вставая над ним, Мечеслав Дружина. – Говорил я тебе?!

– Д-да… – проговорил Войко. Встал, держась за распухшую щеку. – Так я ж бежал…

– Чего?!

– Бежал! К тебе бежал! Ты ж сказал только «Беги!», а куда – не сказал!

Несколько ударов сердца Мечеслав рассматривал закусившего губу, сопящего, исподлобья, но твердо глядящего на него Войко. А потом злость сгинула, и вятич, садясь на землю, засмеялся, но тут же сам себя оборвал. Не больно хорошим смех получился.

В общем, отрок-то прав вышел, коли подумать. Ну побежал бы – догнать могли, а привести подмогу не успел бы всяко. И ведь это он под ноги тому, с дубиной, кувыркнулся.

– Басс… басалыха русынскы… валацуга… – зашипело с желто-рыжего, щедро забрызганного красным, ковра. Ожил безрукий. Ожил и кривичем оказался. Любопытные дела. Тут, похоже, не только эта, не пойми какая, родня мещеры да муромы гуляет.

С конями вышло хлопотно – оказались злые, как печенежские, да ещё близость боя и крови их взбудоражила. Эх, сюда бы Ряско или Муху…

Нету времени с ними возиться. Надо отволочь побратимам однорукого языка. За конями и потом вернуться можно. А ежели раньше вятича поспеют на запах крови лесные звери – такую, стало быть, конские Боги, близнецы-Усени, чужим скакунам судьбу дали.

А вот беднягу с разбитым топором крупом и несчастного, ещё дергавшегося, доглядчика в рысьей накидке Мечеслав добил сразу же. Конька сулицей, а человека – ножом по горлу.

На такую смерть не стоит обрекать никого. Даже хазар, пожалуй.

И он вернулся, чуть попозже, уже доставив пленника, на груди которого поблескивала золотою насечкой толстая гривна, в распахнувшее ворота Красное. Вернулся с Войко, теперь с трудом сдерживающим радостную улыбку. Показал, как ловить осилом коней и усмирять их. Как отсекать головы у убитых – поближе к затылку, и топором это делать ловчее, чем мечом. Во второй раз их, вернувшихся, встретили уже радостными криками все русины Красного становища. Отроки приняли под уздцы коней доглядчиков. Войко, едва дождавшись дозволения старшего, умчался вместе с местным отроком насаживать добытые головы на тын. К его полному счастью, Мечеслав первой протянул ему голову обладателя дубины со словами:

– Держи, твоя. Без тебя б не справился.

Местный посадник носил выразительное прозвище Недосека – Мечеслав бы скорее назвал его Недошивой, вместо правой щеки у воеводы был жуткий узел из шрамов на месте плохо заштопанной раны – руки, что ли, тряслись у лекаря? Из-за этого он слегка шепелявил, а глаз над изуродованной щекой казался всё время не то от ярости, не то от изумления вытаращенным и закрывался плохо, а рот кривила вечная усмешка.

– …А што тут шделаеш-то? – угрюмо вопрошал Недосека-Недошива Икмора, видать, продолжая какой-то разговор. – У меня вшего войшка, парень, – дюшина отроков. Кривиши мештные – мирятиши ш башеей – больше доглядшики, шем воины. И против ворот эти ушелишь… пойдешь тут Шмоленшк вырушать – одно што швоих там и полошишь.

За известие о том, что на подходе невесть откуда взявшаяся дружина великого князя, обрадованный Недосека уже посулил Перуну быка на следующий же праздник Метателя Молний. Самое большее, на что посадник рассчитывал перед этим – что удастся подороже продать пришлым становище. Глядишь, к следующему уже не пойдут.

– Ну что, теперь вот с этим полоняником побеседуем, – Икмор, улыбаясь, подошёл к однорукому, которого прислонили к завалинке, и кто-то уже сунул ему в руку плошку с мясным отваром. – Откуда в гости пожаловали, кто воевода?