Слава Перуну!

– Уши Высокой Тьмы Йавды Иртым открыты для слова владыки русов, – произнёс он.

Светлобородый и тёмнобородый возвестили то же самое про уши, соответственно, Высокой Тьмы Куэрчи Чур и Высокой Тьмы Кабукшин Йула.

– Вот слово Святослава, сына Игоря, из рода Сынов Сокола, великого князя Русского и моего господина, для ушей кангаров, из уст Бояна, сына Лабаса, рода Доуло, – размеренно и торжественно произнёс Боян, глядя поверх высоких причёсок степных вождей. – Ныне мой господин садится на бычью шкуру и посылает стрелу войны в сторону земли, что кангары зовут Хызы. Во исполнение клятвы, что между народом кангар и родом Сынов Сокола, говорящий моими устами зовёт вождей народа кангар сесть рядом с ним на бычью шкуру и направить стрелы свои туда, куда он направляет свою. То, что обещано договором – славу, добычу и ратную помощь, обещает господин мой народу кангар.

Тёмники коротко переглянулись – и снова заговорил младший:

– Пусть Боян, сын Лабаса из рода Доуло, скажет пославшему его – клятва будет исполнена. Завтра тот, чьими устами говорит владыка русов, увидит, как тёмники кангаров вступят на бычью шкуру. Стрелы народа кангар полетят за его стрелою в собак-хызы. Это слово Высокой Тьмы Йавды Иртым.

– …Это слово Высокой Тьмы Куэрчи Чур… Слово Высокой Тьмы Кабукшин Йула… – эхом отозвались бородачи.

– Послам великого ябгу Святослава дадут место у очага, пока они пожелают, и будут они среди сынов Бече как родичи, – завершил речь молодой степняк.

Тут же из теней в углах шатра выдвинулись два полуголых существа в штанах, со свисающими до пояса косами, с полными блюдами неизменного печенежского проса в тонких руках. Верещага сперва в полумраке шатра принял их за мальчишек, и только когда они подошли едва ли не вплотную, к тихому своему переполоху обнаружил у «мальчишек» упругие, покачивающиеся на ходу груди.

Ведь знал же, что степные девки в штанах ходят…

Дальше было пуще – печенежские девки, набрав – без рук – полный рот проса каждая со своего блюда, подошли к послам и, нимало не меняя выражения непроницаемых лиц, прильнули к губам Бояна и его ученика, но не в поцелуе, а перетолкнули еду изо рта в рот.

В голове у Вольгостя всё взвилось огненной пургой, уши и щёки заполыхали. А девчонка уже тянула его к занавеске за краем светильников.

«Вот я ещё со степнячками не кувыркался», – сердито бормотал Верещага про себя, чувствуя, как его тянут на спальную кошму, и выдворяя из головы непрошеные мысли, что печенежки-то, не в пример плосколицым бабам коганых, очень даже ничего… и пахнут совсем не противно… и… «И устал я зверски, – подумал он, чувствуя, как тонкие руки обвивают его шею. – Хотя пахнут да, хор…»

И тут ученик Бояна уснул на середине слова.

Ночь он проспал глухо, как колода, вовсе без сновидений – да оно и к лучшему. Явись ему во сне волк, в которого перекинулся Куря, да хоть и безумный взгляд и кривая злобная ухмылка степного волхва до их с Вещим кудесничьего поединка – поднял бы воплем на ноги всё кочевье.

Наутро он осторожно расцепил на шее тонкие, но сильные медно-красные руки сопящей ему в ухо девчонки – на худеньком девичьем плече чернел олень с красивыми ветвистыми рогами – и выбрался из шатра.

Снаружи было зябко, ото рта шёл серебристый парок. Внезапно припомнилось всё, что он слышал про ночёвки в кочевничьих жилищах, – и руки сами собой поползли под шапку и за пазуху.

– Чего ищешься, юнак? – весело окликнул от дымящейся кабицы Боян. Рядом с ним сидел – без волчьей шкуры Вольгость не враз узнал – кудесник Куркуте, казавшийся сейчас, при свете утра, совсем не страшным седобородым старичком в долгополом кожухе и островерхой шапке-клобуке. – Ты ж не у коганых в веже спал. Вот там да – тебя, чем к людям подпускать, надо было б в баню, да перед баней-то головнёю покатить, да одежку старую всю в печь. А тут всё на три ряда нужными травками прокурено, как-никак гостевой шатёр Высокой Тьмы печенежской…

Вольгость тихонько хмыкнул, но более явно недоверие к словам наставника показать не решился.

По соседству двое печенегов по очереди перекладывали разноцветные камушки в трёх рядах ямок в земле. За этим важным делом наблюдало ещё с полдюжины – мальчишек всех возрастов, от едва вставших на но… хотя здесь, скорее всего, едва севших на коня, до подумывающих о первых кожах с вражьих голов. Тут же печенежко лет десяти, высунув язык от усердия, мял хребет жеребенку – лечил так, что ли… у жеребячьего костоправа зритель был, если считать без Вольгостя, один – здоровенная белая с рыжими пятнами круглоголовая псина, выглядевшая покрупней жеребёнка. Она тоже вывалила язык из пасти.

Куря, тем временем, перемолвился парой слов с Бояном, встал и зашагал куда-то по кочевью, нимало не напоминая ни свой первый жутковатый облик, ни немощного старика, каким предстал после поединка с Вещим. Оборотень степной…

– Ну спрашивай, юнак. Спрашивай… – хмыкнул Боян, глядя в огонь. – Я ж тебе разрешил ещё вчера говорить.