Слава столетия. (исторические повести)

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид,
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет не сокрушит…

А лицеист читал дальше. Он славил героев последней войны, победу над непобедимыми армиями Бонапарта.

Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны;
Восстал и стар, и млад, летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены!

Державин подался вперед и привстал, чтобы лучше слышать. Сама Поэзия говорила устами этого юноши.

С дерзостью, на которую даны права одним только настоящим поэтам, которую он сам ощущал в себе в лучшие, упоительнейшие минуты вдохновения, когда писал «Водопад», «Фелицу», этот юнец соединял слова в строки, которые заставляли в ответ на них трепетать сердца.

Державин всегда о смерти думал спокойно: «Ничто от роковых когтей, никакая тварь не убегает». Но что будет с российской поэзией, когда он умрет? Поэтов вокруг много, нет лишь первого, которым бы держалась гордость, слава и честь российской литературы, который в трудные для нее времена, — а для истинной поэзии все времена трудные, — не даст ей пасть до ничтожества, до одного лишь кропания подносных од и сочинения застольных песенок.

Кто он, его наследник? Гаврила Романович старался прозреть будущее, пристальным оком следил за молодыми.

В его столе валялся где–то листок, на котором он написал:

Тебе в наследие, Жуковский,
Я ветху лиру отдаю…

Написал и забросил. Хороши, сладкозвучны стихи Василия Андреевича. Милый он человек, а жидковат, чтобы надеть державинские доспехи.

Но сегодняшний лицеист…

И Державин почувствовал, что слезы радости застилают ему глаза. Не замечая того, что начал думать вслух, Державин торжественно произнес:

— Вот кто заменит меня.