Слава столетия

Глава 4. Обед у Феофана Прокоповича

В тот же день, 16 января 1730 года, обед у преосвященного Феофана, первого члена Святейшего Синода, поначалу ничем не отличался от ежедневных непарадных обедов. За столом было человек двадцать: архиепископ белгородский Петр, черниговский Илларион, архимандрит Евфимий Колетти, архимандрит Платон Малиновский, синодские чиновники и несколько светских. Шел обычный застольный разговор о малозначительных вещах, который мог прерваться появлением нового блюда и более не возобновиться.

Среди присутствующих обращал на себя внимание сидевший на нижнем конце стола румяный молодой человек в щегольском кафтане с модными твердыми фалдами в пол–аршина. Он выглядел несколько странно среди архиепископских гостей в их рясах и темных синодских мундирах.

Архимандрит Платон Малиновский, толстый, неповоротливый старик с маленькими злыми глазками, кивнул в сторону молодого щеголя и, ни к кому не обращаясь, сурово и властно спросил:

— Кто таков?

— Тредиаковский, — услужливо отозвался его сосед, монашек с реденькой бородкой.

— А–а… — В голосе Платона явно прозвучало неудовольствие и пренебрежение. — Тот самый, что сочиняет вирши, в коих беса тешит?

— Он самый, владыко.

Малиновский стрельнул глазами на хозяина дома, потом, поджав губы и опустив глаза, осуждающе покачал головой.

Феофан, перехватив его взгляд, положил вилку и громко, через весь стол, обратился к молодому человеку:

— Василий Кириллович, тебе, как поэту, весьма интересно будет прочесть творение российского собрата. Думаю, что и всем будет небезынтересно послушать это сочинение. Поди–ка сюда.

Тредиаковский подошел к Феофану.

— Читай тут, подле меня, — сказал архиепископ, протягивая ему тетрадку, которую подал преосвященному молчаливый келейник.

Тредиаковский развернул тетрадку:

— «Сатира на хулящих учение.

Уме недозрелый, плод недолгой науки!

Покойся, не понуждай к перу мои руки:

Не писав, летящи дни века проводити

Можно, и славу достать, хоть творцом не слыти».

Многие гости архиепископа слушали, согласно покачивая головами, но больше следили за тем, какие вина разносят слуги, чем за содержанием и смыслом читаемого. Вирши им надоели еще в те времена, когда они учились в бурсе. Поэтому теперь всякие стихи входили у них в одно ухо и вылетали в другое, не тронув ни чувства, ни разума.

После вступления, содержащего хвалу молодому государю императору Петру II, в котором науки, как утверждал сочинитель сатиры, обретают себе защиту, автор перешел к изображению врагов науки и учения.

И тут–то присутствующие стали внимательнее.

Сатирик передавал речи некоего Критона, которого он хотя нигде прямо не называл ни священником, ни монахом, но легко можно было догадаться, что этот Критон — лицо духовное.

«Расколы и ереси науки суть дети;

Больше врет, кому далось больше разумети;

Приходит в безбожие, кто над книгой тает», —

Критон с четками в руках ворчит и вздыхает…

Главное проявление безбожия Критон видит в том, что ученые умники попрекают церковь ее богатством, говоря, что священнослужителям не пристали–де поместья и вотчины.

Неприятное впечатление, которое произвели на гостей строки о Критоне, немного сгладилось последующими.

Весьма забавными были доводы о бесполезности наук скопидома Силвана, пьяницы Луки, щеголя Медора.

За столом послышались легкие смешки.

Однако далее сатирик замахивался уже на лиц более значительных, чем Критон, Силван, Лука и Медор. Есть у науки недруги страшнее и сильнее, утверждал он, — это те знатные люди, которые боятся правды, потому что и сила и богатства их покоятся на лжи и обмане.

Таков судья–взяточник, таков военачальник, получивший чин свой не за военные таланты, а за богатство и родовитость; таковы церковники, властвующие над душами людскими, указывающие, как надо жить человеку.

Тредиаковский читал:

Епископом хочешь быть — уберися в рясу,

Сверх той тело с гордостью риза полосата

Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,

Клобуком покрой главу, брюхо — бородою,

Клюку пышно повели везти за тобою…

Должен архипастырем всяк тя в сих познати

Знаках, благоговейно отцом называти.

— Так, так, — проговорил Феофан. — Всем ведомы такие пастыри, которые почитают свою должность лишь в исполнении внешних церемоний, а не в благочестивом житии и размышлении. Справедливо приметил сочинитель.

— Не столь справедливо, сколь язвительно, — мрачно ответил архимандрит Платон Малиновский. — И мысли и писания его направлены ко вреду церкви и умалению веры.

— Не нахожу, чтобы это сочинение наносило вред истинной вере и церкви, — басом пророкотал Феофан. — Оно обличает лишь недостойных ее служителей, указуя на плевелы среди жита. А худую траву, как говорится, с поля вон.

— Молод и недостоин он судить, что — жито, что — плевелы.

— У молодого глаз острей.

— А кто, позвольте спросить, сочинитель сих виршей? — спросил престарелый черниговский архиепископ Илларион.

Феофан усмехнулся: