Славянское фэнтези

— Изжалили ноги. Вот: нас вынес, а сам… И даже похоронить его не смогу, как должно: кублище близко, замешкаемся — выйдет, что он напрасно погиб… Ни единого друга у меня теперь не осталось. За что?!.

Крепкий щит слабых, отважнейший витязь ойкумены вдруг совсем по-детски зашмыгал носом, вскинул кулаки к помокревшим глазам… И тут же, пружинисто шатнувшись вбок, успел левой рукой перехватить что-то, метившее ему… в висок? Дервишеский посох… И с такой силой — ай да старик! Что он, тоже предался бесноватости, подмявшей всю Последнюю Дебрь?

Миг-другой они с дервишем так и стояли, держась за концы посоха, настороженно изучая друг друга. А потом витязь будто со стороны сам себя увидел — как он только что вскидывал на уровень глаз кулак с книзу торчащим из него недообтёртым от крови лезвием…

— Не-ет, зряшен твой испуг, старче! — Голос надежной опоры Высокого Дома сочился ядом обильней, чем змеиное жало. — Витязные обеты разрешают лишь один способ покончить с жизнью: в одиночку на вражью рать… но и то чтоб не без толку!

* * *

Все-таки годы — они посильнее и бродяжьей опытности, и даже страха. Его доблесть и дервиш всего-ничего отошли от места гибели Крылатого (витязь даже не успел по-наисподручному обустроить при поясе отстёгнутое с седельных лук), когда грязнобородый Кочевой Брат затеял сбиваться с шага, озираться потерянно, а потом вдруг и вовсе встал, навалясь на посох, жмурясь и беззвучно что-то шепча.

Витязь уже всерьёз задумался, принудить ли вусмерть, похоже, сквашенного усталостью да переживаниями старика раздеться, прежде чем взваливать его на плечи; или пакость, обосновавшаяся на овчине всё-таки лучше той, что беспременно окажется под. Но надуматься ничего не успело. Дервиш вдруг тряхнул головой и, выбуркнув решительное «Да, здесь!», с хрустом вломился в приобочинные кусты.

Ничто, вообще-то, не обязывало его витязную доблесть так уж нянчиться со случайным попутчиком. Поэтому сперва витязь с места не тронулся, а только сплюнул злобно. А потом сплюнул еще злобнее и полез вслед святому капризному дитятку.

За кустами была поляна, а точно посредине её — дерево, Древнее, даже по меркам Последней Дебри, и, даже по меркам Дебри, огромное. Оно единственное уже почему-то успело полностью облететь; а небо, оказывается, успело поненастнеть — вдруг, в считаные мгновения. И у витязя, невольно запрокинувшего взгляд к вершине древесного чудища, перешибло дыхание мучительным приступом дурноты. Показалось, будто он не на тверди земной стоит, а за ступни подвешен над головокружительно далёкой подлинной твердью — кудлатой, серой, стремительно набухающей мраком… И это в неё, в серую незнаную твердь вплетены раскидистые ветвеподобные корни дерева-чуда, это её серость да чернота вскормили гигантский неохватный ствол, впившийся корневищеподобной кроной сюда, в припорошенное золотом небо…

Бред накатил внезапно и внезапно же сгинул. Да, он сгинул, сгинул напрочь и без следа; и пришедшее ему на смену острое чувство неправильности того, что перед глазами, к мимолётному этому бреду никакого отношения не имело. Просто ярко-жёлтые листья великанского дерева, толстой кошмой выстелившие поляну, казались огромным пятном солнечного ярого света — какой бывает безоблачными спокойными предвечерьями и какого не могло быть теперь.

Да, листяной ковёр на поляне был солнечно-золотым — тем более грязным пятном гляделся на нем дервиш. Святой бродяга стоял на коленях перед деревом, провалив голову меж сгорбленными плечами. Казалось, будто он молится на дебряного патриарха, — лишь подступив чуть ближе, витязь разглядел: дервиш сосредоточенно копается в своей торбе.

Крепкий щит обиженных набрал уже было в грудь воздуху, уже и рот приоткрыл, хоть и сам не знал пока, вразумить ли собирается Бродячего Брата или просто свою совесть угомонить: я, мол, дальше ухожу, а ты сам решай-выбирай… хочешь — со мной, хочешь — отдыхай, но чтоб без нареканий потом…

Нет, ничего такого выговорить он не успел. Он вообще ничего не успел сказать, только не то застонал, не то взвыл тихонько, когда старик, приобернувшись, спросил деловито:

— Так ваша, спросить посмею, доблесть всё ещё сомневается?

Вместо ответа его доблесть лишь вздохнул тяжко и длинно. А затем… Затем он неторопливо расстегнул щитовой ремень. А затем наступила очередь поясной пряжки.

Окостеневший, с по-нелепому вывернутой шеей дервиш следил, как витязь равнодушно и вяло, будто не вполне по собственной воле, позволяет ссыпаться наземь всему тому боевому да походному снаряжению, которое совсем еще недавно старательно вьючил на себя. Вот его доблесть взялся было за доспешные скрепы… нет, передумал (а вернее, небось поленился). Отшагнул чуть в сторону, сел, обхватив руками колени, невидяще глядя перед собой… И лишь тогда соизволил запоздало ответить:

— Нет, я уже не сомневаюсь. Ни в чём.

Голос витязя был под стать тусклости и пустоте его взгляда.

Потому что витязь понял наконец, откуда взялся и что означал тот властный, непонятный и необоримый зов, выдравший его из-под руки Высокого Дома, загнавший в бесы знают какие дебри.