Славка с улицы Герцена

Стрелковый стенд находился в дальнем конце Сада судостроителей (его еще по старой памяти называли Загородным). Над высокими откосами. Откосы эти был те самые, что в центре города тянулись вдоль Туры, над водой. Потом они все дальше отодвигались от реки, давая место пристанским постройкам, железной дороге, заводским цехам. А еще ниже по течению между рекой и обрывами раскинулось заболоченное пространство — с камышом, осокой и зеркальцами воды. Такое широкое, что Туру за ним было и не разглядеть. Правда, заречный пейзаж выглядел знакомо: с деревнями Парфёново и Новые Юрты, со старыми кладбищами, полями, дорогами, рощицами и дальним синим горизонтом. Но сейчас меня все это не интересовало. Интересным было болото. Потому что именно туда падали тарелочки, уцелевшие после неудачных выстрелов.

Отчим сказал, что пока нет стрельбы, тарелочки можно собирать и потом сдавать «мастеру Боре», которые ведает изготовлением и учетом этих мишеней.

Я скинул сандалии, подвернул выше колен штаны и с тем же азартом, с которым недавно болел за «большевиков», бросился на промысел.

Мазали стрелки нередко. Поэтому черные тарелочки теперь то и дело попадались на глаза. Некоторые косо торчали в камышах и траве, а были и такие, что плавали в лужицах, как приготовленные для мытья блюдца. Я ломился к ним через болотные заросли. К счастью, глубоких трясин там не было.

Такой охотой занимался я не один, были там еще несколько мальчишек. Но все не вредные, не драчливые. Не выхватывали друг у дружки добычу, если успевали к ней одновременно. «Ладно, бери, ты раньше успел…» Честное слово, я потом редко встречал такое миролюбие в мальчишечьем кругу. Один из ребят — рыжий голубоглазый мальчик в тюбетейке — даже подсказал мне: «Большевичок, вон там, в кустике сзади тебя, есть одна. Я еще сверху видел, как она падала…» У меня даже затеплело внутри. «Спасибо…» Не за тарелочку спасибо, а за то, что этот мальчишка — такой …

Набрал я тогда не меньше десятка. Конечно, измазался, изрезал осокой ноги, а один раз даже провалился по пояс (бедные мои брюки). Потом нам закричали с откоса, что пора убираться, и мы пошли сдавать трофеи.

Хозяйство «мастера Бори» располагалось в траншее под стрелковой площадкой. Был Боря худым щетинистым парнем с костылями (наверно, инвалид недавней войны). Во время стрельбы он по команде спортсмена («Дай!» — кричал тот) дергал рычаг маленькой катапульты, и тарелочка со свистом летела из амбразуры. А в свободное время Боря штамповал эти тарелочки на особом устройстве. Из жидкой горячей смолы. От нее пахло разогретым асфальтом. Запах знакомый — как раз тем летом начали асфальтировать нашу центральную улицу Республики. Наверно, изготовленных тарелочек не хватало, поэтому Боря охотно принимал у нас выуженные из болота. Лишь бы не было на них дырок и трещин. (Он щелкал по этим блюдцам ногтем, как продавец в посудном магазине). К ребятам Боря относился с пониманием. Говорил: «Сам был пацаном, помню…» И даже разрешал иногда дернуть рычаг катапульты. «Только вмиг после команды, не мешкайте!» Мы не мешкали.

Платил Боря, по нашим понятиям, вполне справедливо — то ли по пятаку, то ли по гривеннику за тарелочку, не помню. По крайней мере, в тот, в первый раз, я ушел от него с весьма отяжелевшим нагрудным карманом ковбойки.

Дома я всю заработанную сумму великодушно предложил маме — как вернушийся с охоты добытчик (и чтобы мама не очень ругала добытчика за перемазанный вид). Но она и не ругала. Вернула мне денежки, налила в таз воды и велела:

— Иди, мойся, чучело…

…Зимой искать тарелочки было легче. Они с маху врезались в глубокий снег, и черные следы падения были хорошо видны по всему заглаженному вьюгами пространству.

Те зимние охоты мне запомнились даже больше, чем летние.

Особенно помню один день январских каникул. Я пошел в Сад судостроителей сам по себе, отчим отправился туда раньше. Дорога теперь была известная: до центра, потом вдоль по всей улице Орджоникидзе, а дальше до сада рукой подать. По пути решил заглянуть на улицу Герцена, к давнему знакомому Пашке Шаклину, он обещал дать мне почитать редкую в ту пору книжку «Собака Баскервилей». Был Пашка семиклассником, я учился в четвертом, разница немалая, но все же приятельские отношения между нами сохранялись. Видимо, по инерции, в память о временах, когда мы были соседями по дому.