Славная Мойка — священный Байкал

От нас уже все отошли, потому что видят — нет у меня денег. Мало ли у кого их не бывает — почему это у меня в кармане обязательно деньги должны быть? Я ведь их не зарабатываю.

— Ты и меня можешь ударить, — говорит Томашевская, не глядя. — Я-то помню, как во втором классе…

Вот характер злопамятный, а? Три года назад двинул ее портфелем — все кругом давно забыли, я — и то не помню, а она, оказывается, до сих пор под впечатлением.

— Ну, еще что скажешь? — говорю.

Молчит.

— Все? — спрашиваю.

— Нет. Не все.

— Ну, что еще?

— Раз ты денег не сдаешь, значит, должен поработать…

— Как?

— Пойти в магазин и на общественные деньги купить для собаки еду. И отнести ей.

— Да я и не знаю, что ей покупать…

— Зато я знаю.

— Ты и покупай!

— А ты?

— А что я?

— Значит, так и не хочешь для собаки ничего сделать?

— А ты ведь уже покупаешь?

— Еще не покупаю. Это ты будешь покупать.

— Да что нам двоим-то в магазине делать?

— Почему двоим? Ты покупать один будешь.

— А ты?

— А я — только тебе говорить, что покупать.

Всю перемену не отцеплялась.

В подвал я полез первым. Там было такое низкое окошечко, вроде щели, забитой досками. Но две доски мы уже давно оторвали и приставили их на место только для виду. Я дождался, когда на дворе стало пусто, и быстро влез. А Томашевская стоит.

— Лезь, — говорю.

— А я вся перепачкаюсь…

То, что я измазался, ее не волнует.

— Ты же все-таки мальчик, — говорит. Спорить я не стал.

— Так и будешь там торчать?

— Нет. Сейчас приду. Ты там погоди немного. Я сейчас.

Портфели мне кинула и убежала. Жду.

И вдруг — дворничиха идет. Я досками закрылся. Спрятался, а доски все рукой придерживаю, чтобы они не обвалились. Она подошла к самому окну и на совок что-то подбирает — галоши ее чуть не по голове у меня шаркают! Вот, думаю, сейчас еще Томашевская явится. Чуть-чуть выглянул — вижу, она вдали с газетой в руках маячит.

Только дворничиха ушла, Томашевская подбегает, кладет газету на землю, чтобы не испачкаться, и лезет ко мне в подвал. Я только доски обратно успел приладить — смотрю в щель — дворничиха опять появилась.

— Тихо, — говорю Нинке. — Видишь?

— Вижу, — шепчет.

А собака в глубине подвала уже подскуливает — Нинкин голос услышала.

Дворничиха идет и по сторонам смотрит. И то верно — стены здесь глухие, деться человеку некуда — где же девочка с газетой? Куда делась?

Смотрю — газету-то оставили, лежит еще!

— Идиотка! — говорю. — С тобой в разведку ходить! Волосы только свои чесать и можешь!

Молчит.

— Держи, — говорю, — доски!

Руку тихонько под доски просунул, взял за краешек газету и, когда дворничиха отвернулась, быстро газету втянул.

— Иди, — шепчу, — за мной, да только не споткнись!

— Да что я тут — в первый раз, что ли?

— Ну, так и двигайся!

— Темно тут… Страшно.

— Ты ж, — говорю, — не в первый раз здесь!

— Не в первый, а все равно страшно!

А собака вовсю скулит. Хоть не лает.

— Может, тебе факел сейчас зажечь? — шепчу. — Или бенгальский огонь? Страшно, видите ли!

— Мить, ты мне руку дай…

Протянул я ей руку назад.

— Что ты, — говорю, — пальцы в пальцы вдеваешь?

А она под самым ухом мне шепчет:

— Зато мне теперь не страшно…

— Да не крути мне пальцы, я тебе руку как человеку дал!

— А тебе, — говорит, — неприятно разве?

Я руку потянул — Томашевская не отпускает. Ну, думаю, еще не хватало! Я изо всей силы как рвану — и тут плечом что-то толкнул, повалилось, заскрежетало, а потом — жах! Грохот, звон. Зеркало на тот свет отправили. И убегать некуда… Стоим, не дышим. А тут еще собака:

— Тявк!

Весело так — мол, не бойтесь, я жива. Слышу — Нинка всхлипнула.

— Молчи! — шепчу. Потому что слушаю, что там дворничиха на дворе делает. Но ничего не слышно. А раз не слышно, надо на разведку идти. Стекло под ногами хрустит, ужас… Добрался я до окошка, в щель глянул, смотрю, дворничиха стоит посреди двора, как дозорный богатырь, и из-под руки смотрит в нашу сторону.

Убежать-то можно было, если бы я один был. А с этой?

Я вернулся опять, по стеклам хрущу.

— Где ты? — говорю.

— Здесь.

Я еще два шага сделал и носом ей в лоб уткнулся.

— Еще, — говорю, — разбить что-нибудь хочешь?

— Это ты, — говорит, — разбил.

— Ничего. Нам еще обоим будет за это.

Чувствую, опять боится. Ну и пусть.

— Видела, какие здесь зеркала?

— А какие?

— То-то и оно… Театральные, — придумал я, — ты разве не видела?

— Нет.

— Дворничиха за милицией пошла, сейчас приведет.

— Правда? — говорит.

Заплачет сейчас, чувствую. Все-таки не хватает у них чего-то такого… Ну, зачем плакать, пока еще не поймали?

— Да, — говорю, — с тобой только в разведку и ходить… Нет там никого. И как мы тут бьем все и колотим — никто не слышит. Может, еще одно грохнем? Чтобы не скучно было?

Пробрались мы на ощупь к собаке, сели на какой-то ящик. Сидим. Собака у нас под ногами чавкает.

— Знаешь, Мить, — говорит Томашевская. — Ведь ее нельзя тут все время держать. Я читала про одного солдата — он в подземном складе просидел несколько лет, — так он потом на свету ослеп.

— Заливаешь. Как это он несколько лет мог просидеть? Что он ел-то?

— Там склад с продуктами был.

— А пил что?

— Забыла, — сказала Томашевская. — Но это точно, я читала. А потом он ослеп.