След

За три года, что минули, Юрий изменился. Не постарел, разумеется, - рано было ему стареть, но черты лица его приобрели окончательную завершённость. При этом в них проявилась некая мрачная значимость. По-своему он стал даже красив, той жутковатой, смертельно опасной красотой, что присуща, скажем, кинжалу. Как бы искусно ни был тот выполнен, какие бы драгоценные каменья ни украшали его рукоять, а все ж по сути своей всяк кинжал предназначен не для того лишь, чтобы им любовались. Есть люди, об которых и взглядом можно порезаться до крови. Таков был и Юрий.

Глядя на него, твёрдо можно было сказать: придирчив и строг сей князь. А можно было сказать по иному: зол и мстителен. В зависимости оттого, с какой стороны и какими глазами взглянуть. Но так или иначе, а эти душевные свойства вполне отпечатались на Юрьевом лике.

Впрочем, ныне лик его действительно был изрядно бледен, опухл и помят, отчего вышеозначенные черты несколько притупились. Что и ввело в заблуждение даже бдительного Ивана.

- Ан все одно, никак в толк не возьму, пошто тебе убивать-то его понадобилось? - куда как мягче, если не вкрадчиво вновь спросил он.

- Да хватит ужо ломаться, чай, не девка! - пристукнул вдруг кулаком по столешнице Юрий. - А кто словеса-то плёл, как тенёта? Мол, хоть и в плену, да прок не велик, мол, больно долго живёт, мол, зажился излиха! Я, что ль?

- Дак нешто я убивать говорил? - по-бабьи всплеснул руками Иван.

- А что, иное имел в уму? - зло рассмеялся Юрий.

- Да тише ты, брат! Не шуми! - отчаянно прошипел Иван и, испуганно оглянувшись, будто не одни они были в горнице, веско добавил: - Ты со своей телеги кладь на мою-то не перекладывай.

- Вон что! Али пуп надорвать боишься? А не ты ли мне говорил, когда в Сарай бежать подбивал, что кладь-то у нас одна - то бишь ноша батюшкина? - Юрий глядел на Ивана холодно, ждал ответа.

Кабы был Иван попрямей, так, поди, и ответил бы прямо, что думал:

«Ноша-то у нас, может, и одна, да пути разные…», но увильнул взглядом в сторону, запричитал:

- Ах, брат, нешто возможно всякого убивать, кто излиха живёт? Да разве словом я на то намекнул? Чего ж ты несёшь на меня такую дикую околесицу?

- Ладно, уж сделано!

- Да как неловко спроворено-то! - Иван с досадой хлопнул себя по ляжкам. И уж в ином упрекнул: - Нешто мёртвого-то долой с чужих глаз прибрать разума не хватило? Пошто с ремешком-то на шее да в ссанине оставили?

- Хмельны были, - Юрий сжал руками голову. Знать, голова-то и впрямь трещала.

- Да кто ж во хмелю таки дела делает? - возмутился Иван.

- А вот ты сам бы, коли тверёз, пошёл да убил! - ощерился Юрий.

- Что ты, что ты, брат! Тише! Тише!

- Да ладно шипеть-то! Что сделано, то уж сделано! Обратно не оживишь, ну так и нечего об том толковать! - подвёл черту Юрий.

- А ты на меня, брат, напрасно так глянул-то давеча, ажио пот прошиб, - на всякий случай обезопасил себя Иван. - Ить не винил я тебя, а лишь сетовал! Чай, знаю, что не со зла, а во общую пользу! Ах, Господи, Господи, была бы польза! - Он вскинул глаза на божницу и быстро, сноровисто осенил себя крестным знамением.

* * *

Нынче на Москве был удавлен рязанский князь Константин Романович. Тот самый Константин Романович, что обманом был ухвачен ещё Даниилом Александровичем в тот давний год, когда двинул он полки на Рязань.

Князь Данила держал его почётным заложником - «гостем» своим величал. Ан сыны его уж не лукавили, - из княжьего терема перевели на задворье в грязную и холодную клеть. Держали в строгости, однако всё равно не смогли сломить упрямого старика. Ни в какую не соглашался он по добру признать за Москвой Коломну. А людишки-то хитры - коли право на них не крепким ярмом надето, так они и вовсе норовят из-под всякого права выйти. Опять же, сын его Василий, что в Рязани вокняжился, копил силы, чтобы отомстить за позор.

Однако же была у Москвы надежда, что недолго Василий Константинович просидит на Рязани. Во-первых, по давнему с тем же Юрием сговору всяко досаждали ему двоюродные братовья, князья пронские. Впрочем, Юрий там был не больно при чём - у пронских на то, чтобы свалить Василия, был и свой резон, и своя дальномудрая выгода. А во-вторых, сам Василий по юношеской горячности или же по наследной строптивости не больно заботился о том, чтобы подольше прожить.

Ещё дед его, Роман Ольгович, как-то в сердцах, хотя и заглазно, упрекнул Менгу-Тимура в забвении отческой веры. Ну, это когда тот Пророку-то стал поклоняться и всех своих татар с царским пристрастием стал склонять к тому, чтобы и они перешли в магумеданскую веру.

Да, скажите на милость, какая ему разница, рязанскому-то князю, какому кусту, какому идолу или Богу татаре кланяются? Дак нет, высказался! И высказался, что примечательно, исключительно среди своих. Ан, знать, не все свои - близкие.

Ну Менгу-Тимур и притянул его «за язык».

- Говорил? - спрашивает.

- Говорил.

- Отрекись от тех слов!

А князь своё: мол, от правды не отрекаются!

Ну уж тут делать нечего, хан руками развёл и велел казнить его по всей строгости и по всем обычаям магумеданского милосердия.