След человеческий (сборник)

Когда-то и мне доводилось гулять с деревенской улицей и возвращаться под утро. Давно это было. Ах как давно! Теперь, если случится заехать в сельскую местность, я слушаю улицу, сидя на лавочке под окнами или на крылечке дома.

Оглядываясь в пережитое, я представляю улицу рекой, в которой отражались приметы времени. Помню начало двадцатых годов. Улица выкрикивала под гармонику слова красноармейской песни о том, как родная меня мать провожала и как вся моя родня набежала. И разгульное «яблочко» катилось в ту пору по каждой мещерской деревне. Потом пришло время колхозов, и улица выпевала просьбу: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати!» В тридцатых годах на деревенскую улицу ворвалась веселая песня из «Веселых ребят», песня, от которой легко на сердце…

Потом была война. Тяжелая, унесшая много молодых жизней. Но летом сорок седьмого года случай привел меня на Оку под Рязань. Целую неделю прожил в деревне с монастырским названием Аграфенина Пустынь. Сразу за деревней начинались луга, уже увенчанные стогами свежего сена, и там каждую ночь в разных концах, будто соревнуясь, играли гармоники. В одном конце пели про синенький скромный платочек, в другом звучала задумчивая мелодия «Осеннего вальса», которую неторопливо вел механик мелиоративного отряда, бывший фронтовик Сергей Ермаков. Вел, может быть вспоминая о том, как звучал этот вальс в прифронтовом лесу.

Время, отраженное в песнях, несла душа на деревенскую улицу.

11

Как во всяком глухом краю, про который говорилось, что он «забыт начальством и богом», жители мещерских лесных деревень, постоянно сталкивавшиеся с суровыми и загадочными силами дикой природы, одинаково наивно верили и в Христа с богородицей, и в болотного лешего, и в домового, который днем жил под печкой, а ночью выходил и по-своему распоряжался в избе.

Почти в каждой деревне были свои колдуны, знахари и знахарки, каждому слову которых люди придавали особый, таинственный смысл. Даже у нас в Гусь-Хрустальном иногда появлялась нищенка Устя Суловская, про которую говорили, что она что-то «знает» и что-то «может». Женщины старались задобрить Устю, подавали ей хлебушка, а если в праздник, то и ватрушку. Но Устя принимала милостыньку не от каждого. К нашей соседке, многодетной тетке Татьяне Фроловой, она заходила охотно, зато другую соседку — Анну Васильевну Шлыкову — обходила стороной, хотя Шлыковы были обеспеченнее Фроловых.

— Я к тебе, мила моя, с открытой душой иду, — говорила Устя тетке Татьяне. — У тебя, мила моя, завсегда зыбкой пахнет и ребятенки по полу ползают, ты хорошо будешь жить. А от Анки Шлыковой и кусок в горло не полезет. У ней в избе пустым гнездом пахнет. От такого духа сухота заводится.

И женщины верили, что с Анной Шлыковой должно случиться что-то недоброе…

Был еще древний иззелена-седой старик Герасим Крылов. В молодости он служил лесником, а остаток века доживал у нас в слободке при внуке, работавшем стеклодувом в гуте. Дед Герасим общался исключительно с детворой. Бывало, соберет нас в кружок, в уголке двора, под старой рябиной, и начнет рассказывать загадочные истории. Особенную жуть вызывала у нас история гибели некоего Антошки Рыжего.

— Вы, ребята, знаете ли Черное озеро за болотом? — спрашивал Герасим. — Так вот, пташечки вы мои, в бывалые времена на ентом озере водились белые птицы-лебеди. Водились, и никто их не трогал. Только однова пошли туда парни утей стрелять, а с ними Антошка Рыжий. Зряшный такой мужичонка. Рыжим за то его прозвали, что волосья у него на голове рыжие-прерыжие были.

Вот пошли они, разбрелись это, значит, по берегу, утей выглядывать. Пошел и Антошка. Только не попадаются ему ути и не попадаются. А лебедь белая по зеркальцу плавает и этак головкой поводит. «Э-э, — думает Антошка, — стрелю я эту лебедь, зажарю на угольках да поем». Лебедь прямо вплотную подпустила его, потому как верила, что человек не обидит ее. А Антошка взял да и бабахнул из своего самопала. Бабахнул он, убил эту лебедь, общипал перышки, набрал ольхового сушнячку, запалил костерушку, зажарил ту лебедь, поел мясца лебединого, и стало его клонить в сон. Только-только он задремал, как поднялся над озером сиз туман. Знобко стало Антошке. Продрал он глаза и видит — господи боже мой! — из тумана плывет к нему эта лебедь, снова живая, и говорит человеческим голосом: «Ты, — говорит, — меня ощипал, теперь я тебя щипать буду». Да как захлопает крыльями, как налетит на него. И клювом-то — прямо за рыжие космы. Через которое-то время вернулись ребята, видят — в костерушке самопал Антошкин лежит, а самого Антошки нету нигде, только рыжие волосенки на воде плавают и не тонут.

Так-то вот и пропал Антошка. Наказала его лебедь за то, что сдуру стрелил ее…

Затаив дыхание слушали мы этот рассказ, и казалось, сами видели, как плавают на темной воде выщипанные ярко-рыжие Антошкины волосенки.

— Дедушка Герасим, а лебедь-то жива, что ли, осталась? С ней-то чего? — спрашивал кто-нибудь.